Над пропастью во ржи - Страница 6

Я стоял около постели бабки Акулины и не знал, что сказать. Может быть, она, разменяв десятый десяток, уже выжила из ума? Но нет. Бабка Акулина разомкнула синие губы и прошелестела:

- Пришел, надо же... Через столько лет. Узнала тебя. Садись... Володя.

Она помнила мое имя! Я тихо присел за стол на край табурета:

- Как живете, баба Акулина? - растеряно спросил я. - Может, помощь нужна, врача?

- Не нужно ничего. Ходит врач. Не за этим ты пришел. Знаю - зачем. - Она приподнялась на локтях и полуприсела, откинувшись на подушки. - Спрашивай.

Наши глаза встретились, и я почему-то вдруг сказал совсем не то, что хотел сказать, не вопрос я задал, а выплеснулись из меня вина и горечь последних недель:

- Людей своих я погубил, баба Акулина. Не понимаю - как, ничего объяснить не могу, но знаю только - погубил. Спать не могу...

Старуха пожевала губами, потом ответила:

- Нет на тебе вины... Нет. А то, что не понимаешь - лжешь. Себе лжешь мне не лги. Видел ее?

Я понял, о ком она говорит.

- Видел...

Она пристально и молча смотрела на меня, и я вдруг осознал, что она знает, что я был на ржаном поле, над пропастью во ржи, и знает, что никому я не хочу об этом рассказывать, даже ей.

- То, о чем поведаю я тебе сейчас - об этом не болтай никогда. Проболтаешь - горе бабе большое принесешь, а исправить ничего не сможешь, только хуже сделаешь... - Баба Акулина помолчала. - Снасиловали ее, Нину-то, в двадцать лет, молодухой еще, снасиловали. Жила она тогда с матерью в Кедровке, далеко отсюда, знаешь село такое?

Я кивнул.

- Так вот кузнец один за ней там ухаживал. Долго ходил. Да не утерпел, кровь молодая, горячая... Как-то в лес завел и... Нина с матерью тогда очень скоро уехали, от молвы, от позора. Все по краю кочевали, то там поживут, то сям. Личной жизни у нее никакой не было, да и не желала она, боялась... Детей не хотела. И не имеет... Лет десять назад, когда мать умерла, Нина здесь осела. Вроде отогрелась душой, замуж вышла, муж дом поставил. Только видишь, чем старая обида-то в ней обернулась... Сама она не понимает, не видит, что творится. Баба добрая, не памятливая, для мужика любого - слаще не сыщешь, а вот... Тогда в том лесочке, где кузнец над ней надругался, бес-мужененавистник в нее вселился. Тайно. От нее тайно. И теперь, когда появилась возможность берет свое.

Я изумленно спросил:

- Откуда ты знаешь о ней столько, баба Акулина?

- Мать ее, когда еще живая была, ко мне приходила. Потом уж сама я смотрела... Знаю! А что не помогла ей - Нина-то ко мне не пришла. Через мать ее можно было бы помочь, да умерла она вскорости. А так... Слаба я стала. На покой готовлюсь уйти. - Баба Акулина сползла с подушек и накрылась одеялом до подбородка. - Так что нет на тебе никакой вины. Не терзай свою душу. Нет здесь человеческого греха. Ни с чьей стороны. А теперь ступай, ночь уже...

* * *

Я вышел на улицу в звездную темноту и горьковатую прохладу осенней ночи и немного постоял на околице. О чем я думал тогда? Не помню. Наверно, о том, что баба Акулина нисколько не добавила ясности во всю эту мрачную историю. Той ясности, которая требовалась не испуганному неведомым человеку Николаичу, а юристу и оперативному работнику, начальнику районного отделения милиции Владимиру Николаевичу Ходареву. И, наверно, я с облегчением думал еще о том, что завтра займусь знакомыми и понятными делами и больше не буду ломать голову над неразрешимыми вопросами, и очень скоро забуду о Нине Ивановне Смердиной.

Забуду.

До тех пор, пока она снова не выйдет замуж.