Национал-большевизм - Страница 28

Из всего этого еще не следует, конечно, что большевистская власть хороша. Но из этого следует, что поощрение погромной, анархической волны, поднимающейся в России, — дурно, бессмысленно и прежде всего непатриотично.

Пускай эпигоны славянофильства, усвоившие из этого глубокого движения русской мысли лишь его шелуху, теоретизируют на тему о «мужицком царе», рождающемся, копируя Афродиту, из волн взбаламученного народного моря. Но жизнь не имеет ничего общего с этими фантазиями, и меньше всего к зеленой партизанщине удается примазать царя, сфабрикованного за границей. Трезвый учет положения говорит иное.

Успех погромной волны имел бы следствием неслыханные национальные потрясения. «Слабость и расчленение России» были бы решительно закреплены. На преодоление анархического распада потребовались бы долгие, долгие годы. Но и то — былое единство не воссоздалось бы, процесс восстановления государственных тканей пошел бы другими путями, боковыми, провинциальными. Восторжествовал бы «федерализм» в худших его формах, ослабляющий, убивающий национально-государственный «эрос», раздробляющий напряженность национальной культуры.

Великая Россия окончательно превратилась бы в месиво «освободившихся народностей» с «независимой Сибирью» на востоке, «самостийной Украиной «и «свободным Кавказом» на юге, «великой Польшей» и десятком «меньших» народностей на западе.

Как великая держава, Россия умерла бы. Надолго, если не навсегда. Оборвалась бы традиция Калиты.

III

«Но все равно это будет — хотите вы этого или не хотите. Большевизм обречен, период анархии неизбежен».

Для меня еще далеко не доказано, что это будет «с неизбежностью солнечного затмения». Конечно, экономическая разруха не способствует укреплению власти, а система насильственного коммунизма значительно тормозит преодоление экономической разрухи. Но, во-первых, силы, ополчающиеся ныне на правительство революции, покуда еще слишком слабы для его ниспровержения, а, во-вторых, улучшение ряда политических условий может благотворно воздействовать на экономическое состояние страны и на самый облик советской власти.

Прекращение польской войны, новая «передышка», снятие союзной блокады, ликвидация южного фронта, разрешение дальневосточного вопроса, — эти далеко не невозможные факты, бесспорно, не замедлили бы отразиться на внутреннем состоянии страны. И очевидно, что каждый сознательный патриот должен ныне прилагать все усилия, чтобы эти факты осуществились. Не расшатывать существующую власть перед лицом угрожающей анархии должна русская общественность, а укреплять эту власть, влиться в нее, дабы спасти государство, себя и «народ», который в преходящей ярости своей, подобно библейскому Самсону, готов погубить душу свою вместе с филистимлянами.

Революционная Франция оздоровилась через центр. Центр справился с экономической разрухой, проявив максимум политического напряжения. Сила национальной идеи превозмогла распад материи. И укрепившийся новый порядок оброс постепенно соответствующими материальными связями. Но пока он еще ими не оброс, государственная власть могла держаться лишь мерами принуждения, вопреки массовому недовольству. Эти меры принуждения окружали ее ненавистью, и сама она, применяя их, впадала в уродливые крайности. У нас, в общем, повторяется тот же процесс.

Революционная власть, конечно, обречена, ибо состояние революции неизбежно временно, но важно, чтобы переход от революции к нормальному государственному бытию совершался в рамках государственности и не привел к распадению страны. Во Франции возрождение шло именно таким путем. Угрожавшая, как ныне у нас, анархия была задавлена в корне и пребывала в «подмороженном состоянии» до тех пор, пока общее улучшение хозяйственной жизни страны не ликвидировало ее уже окончательно и органически.

Все дело в том — удастся ли центральной власти политическими успехами парировать экономическое разложение и «продержаться» до начала материального оздоровления, следующего за политическими успехами. Между прочим, эту проблему очень четко отметил Ленин в одном их своих недавних интервью.

Еще рано опускать руки. Многое будет зависеть от нас самих. Столь же ошибочно заранее покоряться угрожающей погромной волне, столь преступно ее провоцировать. Ее нужно предотвратить, с нею нужно бороться, пока есть надежда на победу, бороться — во имя русской культуры, во имя русского народа, и прежде всего во имя Великой России.

Смущенные сердца[91]

1

Чем определеннее выясняется идеология южно-русского движения ген. Врангеля, тем отчетливее становится страшная истина:

— Это не что иное, как движение великого отчаяния и потрясающего неверия. Его вожди потеряли веру в Великую Россию.

Помню, когда в прошлом году союзники намекали Омску и Екатеринодару на необходимость декларировать окончательное признание Эстонии, Латвии и прочих вырезанных из живого тела России кусков, — с какой твердостью были парированы эти намеки!

Тогда жив был лозунг русского величия, и с ним обращались, как с действительной святыней, завещанной и врученной нам веками. И как ярко, как целостно вылилось это национальное миросозерцание в горьких словах адм. Колчака о золотом запасе уже в последние, роковые дни:

— Если наше золото будут требовать союзники, им я его не отдам… Пусть лучше достанется большевикам…

Все мы помним также, как исключительно щепетилен был в этого рода вопросах генерал Деникин. Его достойное отношение к Петлюре, румынам, его решительный отказ признать отторжение Кавказа…

При всех своих бесконечных недостатках, при всей роковой уродливости своего быта, это было движение, верное Великой России, впитавшее ее дыхание всеми фибрами ее идеологии. Будучи окраинным, оно ни минуты не было локальным, провинциальным.

«Оттого оно и не удалось». Может быть. Возможно (хотя, признаться, и весьма маловероятно), что ценой забвения всероссийских задач оно ухитрилось бы кончиться удачнее. Отказавшись от идеи единства и целостности государства, оно, быть может, обеспечило бы себе поддержку кое-кого из ненавистников или завистников России, а также предохранило бы себя на время от внутреннего недуга, обусловленного необходимостью воевать. Но вместе с тем оно бы отказалось от самого себя, от собственной природы. Оно не захотело этого, предпочитая гибель предательству своей идеи.

И в этом своем решении оно не погрешило нисколько и против требований реальной политики. Ибо реальной целью его стремлений не могла быть Россия раздробленная и обессиленная, Россия «бесхвостая», как конь в памятнике Паоло Трубецкого[92]. Отречение от идеи всероссийского государственного могущества, в силу создавшихся международных условий («международные гарантии»), было бы тем самым и отречение от его факта. Красному империализму большевиков русские патриоты, верные себе, с открытым забралом противопоставляли традиционный лозунг «великой и единой России». Они не могли и не хотели иначе. Во имя спасения своей политической жизни они не хотели жертвовать ее смыслом.

И «прежний Устрялов», «теоретический столп омского разбоя» (как его называли слева), вглядываясь в политическую обстановку, имел полное основание с радостью констатировать ровно год тому назад:

— Расколотая внутренней гражданской войной, Россия едина в одном: — в державной широте своих стремлений, в своей напряженной воле к жизни и к власти… Удельно-вечевой период русской революции кончился («Русское Дело», 10 и 18 октября).

2

Прошел год. Какая разительная и трагическая перемена! Воистину, настали сумерки русского национализма, не выдержали испытаний «нервы» патриотов, и ради борьбы с большевистской диктатурой они отреклись, отказались от Великой России! Опустошили они свою душу, смутились сердца их, удрученные страданиями ближних и своими собственными…