...начинают и проигрывают - Страница 50

— Ох, Глеб Максимович, зы даже и не знаете, как меня успокоили! Прямо гора с плеч!— И пояснил:

— Понимаете, я все думал — у одного меня пустые номера. Всякая мистика лезла на ум: рок, судьба. А если даже у вас прорухи…

— Но-но!— прервал он сердито.— Какие еще прорухи, кто сказал?

Но глаза у него были веселые…

Эмка Глеба Максимовича стояла на соседней улице.

— Меня в управление, лейтенанта в Старую Буру.

Шофер кивнул…

Город кончился как-то сразу, словно оборвался. Вот только что лепились друг к другу низкорослые домишки, и вот уже мы посреди заснеженной степи, разделенной на аккуратные половины двумя темными полосами колеи.

Они бегут, бегут навстречу, чем ближе, тем быстрее, и каждая самозабвенно бросается под свое колесо.

Белое ровное небо неотделимо сливается с такой же белой землей. Если не сосредоточиваясь смотреть вдаль, туда, где падает куда-то вниз, утоньшаясь на нет, черная линия дороги, то кажется, что мы движемся по узкому мосту без перил, высоко поднятому над землей, и по обе стороны от машины пугающая пустота.

Шофер попался из молчунов-за всю дорогу ни полслова, И к лучшему: терпеть не могу нагловатых трепачей с персональных машин. Только уж больно осторожен, то и дело тормозит, словно на дороге не самые обычные зимние ухабы, а гибельные ущелья и пропасти.

Я крепился-крепился, наконец, не выдержал, спросил с подковыркой:

— Амортизаторы, что ли, не держат?

Ответил не слогами, а взглядом: мол, соображаешь, что говоришь?

Но газу прибавил. Эмка заплясала на неровных ледяных рельсах. Пошли нырки то одним колесом, то другим, а то и двумя сразу. Я мотался на сиденье из стороны в сторону, раза два поцеловался с ветровым стеклом.

Шофер все поглядывал на меня с усмешечкой, ожидал, что запрошу пощады; ему-то самому легче, баранка не дает мотаться. Но так и не дождался.

Одно — единственное слово услышал я от него за всю поездку, когда он высадил меня у гормилиции, где в отдельном камере держали Изосимова:

— Ждать?

— Нет, езжайте.

Он тут же развернул эмку, пугнув лошадей у коновязи, и покатил обратно.

Дежурный горотдела уже был предупрежден. Взглянув мельком на мои документы, повел по длинному коридору, почему-то пахнувшему кошками.

— За дверь рукой не беритесь,— предупредил меня.

А что такое?

— Случай был. Задержанный сорвал со стены электропроводку и приладил к двери. А она железная. Милиционера и стукнуло. Ладно не сильно - какое тут у нас напряжение!…

Изосимов лежал на узких нарах, когда дежурный, толкнув ногой дверь, впустил меня в камеру. Испуганно вскочил, часто моргая, словно не веря своим глазам.

— Не ожидали, Изосимов?— Я присел к столику у стены.

Дежурный ждал у двери, бряцая связкой ключей. Изосимоз все еще стоял навытяжку.

— Где у вас следственная комната?— обратился я к дежурному.

— Рядом. Идите, задержанный!

Следственная комната представляла собой точно такую же камеру, только вместо нар здесь стоял колченогий жидкий столик для следоватепя.

Изосимов все молчал, будто дара речи лишился. Б глазах метался страх.

— Садитесь.— Я указал на табуретку.— Да садитесь же!… Ищу, понимаете, своего свидетеля, а нахожу нарушителя! Что это вы надумали в драку с милицией лезть, а, Изосимов?

Я открывал ему путь, который вел только в тупик. Но он, все еще надеясь на лучший для себя исход, стал торопливо, жуя слова, уверять, что и сам не помнит, как было дело, что и выпил-то немного, а опьянел до беспамятства, видно, с непривычки.

Я кивал головой, слушал, вроде бы даже сочувственно.

Потом, не дожидаясь, когда он выдохнется, сам спросил:

— Вы когда выпили? До того, как мне свой привет подбросить, или после?

И сунул ему под нос его писульку. Изосимов стал отпираться с отчаянием:

— Ничего не знаю! Первый раз вижу!

— Бросьте, Изосимов! Во-первых, собака взяла ваш след. Во-вторых, экспертиза и по печатным буквам великолепно определит, кто писал. В-третьих, отпечатки пальцев. В-четвертых,— вот!

Я показал сложенную газету, лежавшую у дежурного в пакете вместе с другими вещами, отобранными у Изо-симова при аресте. Один из ее рваных краев точно совпадал с краями подброшенного мне листка.

— Видите — бесполезно! Лучше расскажите все, как с Васиным было. Зачтется как добровольное признание.

Изосимов отер пот со лба тыльной стороной ладони.

— Ладно, ваша взяла… Не хотел я никого убивать!

Не хотел. Думал — машина повредится, ну, на худой конец, водителя ушибет несильно. И никакой у меня злобы не было ни на Васина, ни на Олешу. Главным мне было Смагина Андрейку в это дело впаять… Теперь сам пони маю: дурак!— он скрипнул зубами.

— За что вы его так?

— Насмешек над собой не терплю.— У него заходили скулы.

Артист!

— Хорошо, что хоть с опозданием, но признался.

Берите, пишите подробно обо всем.

Дал ему бумагу, карандаш. Он писал долго, больше часа, обдумывая каждое слово.

— Все!

Я прочитал.

— Не годится. Многое упущено. Вот, например, о напильнике — ни слова. Вы же его выкрали у Смагина.

— А, да, да!

— Пишите снова, все сначала. Будет готово — кликните дежурного, он меня найдет.

Изосимов трудился в поте лица до самого вечера. Три раза я браковал, заставляя переписывать, требуя все новых и новых подробностей. Потом приехал Глеб Максимович- я увидел из окна приближавшуюся эмку и вышел навстречу.

— Признался в убийстве Васина?— спросил полков ник, только открыв дверцу машины.

— Да.

— Мотив?

— Смертельная ненависть к Смагину.

— Ох, страсти-мордасти какие!… Он бы рад теперь хоть убийством отделаться. Где его «белый билет»?

— Вот.

Я, развернув, подал Глебу Максимовичу свидетельство об освобождении Изосимова от воинской службы.

— Ага… Ну, пойдемте к нему. У меня кое-что взрывчатое припасено.

От самого порога следственной комнаты Глеб Максимович произнес, словно продолжал начатый разговор:

— А ведь вы Васина убили по заданию, а Изосимов?

- Нет!— крикнул тот, прижавшись к ободранной стене.- Нет!

- Теперь еще истерику разыграйте!— поморщился Глеб Максимович.— Смотрите!— он раскрыл свидетельство.— «Признан негодным со снятием с воинского учета"— так? В протоколе медкомиссии то же самое. В выписке для военкомата тоже. Но вам не повезло, вам крупно не повезло, Изосимов. У председателя медкомиссии полковника Долининой есть привычка заносить в свою книжечку результаты работы комиссии. Знаете, плюс, минус, плюс, минус… Так вот, против вашей фамилии стоит плюс. Плюс, понимаете?… Хотите, мы вас сейчас же направим на переосвидетельствование? Ранение- оно же не рассеивается, как дым. Раз дырка была, там она и осталась. Давайте, а?

Изосимов молчал, облизывая губы.

— Послушайте, Изосимов, вы жить хотите?— спросил Глеб Максимович после паузы.— Попытка выйти сухим, или там полусухим, не удалась, видите сами. Я не знаю, сумеете ли вы теперь спасти свою жизнь. Но если у вас и остался какой-то шанс, то он только в признании. Признаться во всем без утайки, помочь нам изловить всех своих сообщников… Так будете говорить?

Долгое молчание. И тихое, едва слышное:

— Буду…

Страх то придает крылья ногам, то приковывает их к земле.

Так изрек некий французский философ и, по-моему, не совсем точно. Ведь мужество тоже то придает ногам крылья, то приковывает их к земле.

Все зависит от конкретных обстоятельств.

Вот, например, мужественный человек идет в атаку; у него и в самом деле будто крылья вырастают. И он же не сделает ни шага назад, словно ноги его приросли к земле, когда самому приходится отражать атаку врага.

У труса все наоборот. Надо стоять насмерть - у него появляются крылья и он летит со всех ног назад, в тыл. Пришла пора атаковать -попробуй оторви его от земли.