...начинают и проигрывают - Страница 25

Какая такая просьба? Я сразу насторожился.

— Лейтенант не из пугливых, я же вижу!

Кустистые подвижные брови адвоката, тоже совсем

седые, как и редкие пряди над высоким лбом, наполовину прикрывали и без того глубоко посаженные глаза. К тому же еще его левая бровь была выше правой, и это придавало лицу постоянное выражение насмешливого удивления. Нелегко было понять, когда адвокат говорит серьезно, а когда изволит шутить.

Я молчал, опасаясь попасть впросак,— такие тут все кругом шутники! И насчет просьбы тоже расспрашивать не стал; ему же надо, а не мне, пусть сам и выкладывает.

Но вместо адвоката почему-то снова заговорил майор Антонов:

— Евгений Ильич просит разрешения присутствовать на допросах Смагина.

Адвокатом за адвоката!

— А разве так можно?— спросил я.

— Обычно — нет. Но Смагин несовершеннолетний, и существующее положение дает его адвокату такое право,— пояснил мой начальник.— Но только при условии, если ведущий дело — то есть, в данном случае, вы,— не имеет никаких возражений.— Он помолчал не много, словно давая мне возможность обдумать сказан ное им.— Так что решайте сами, Виктор Николаевич.

— Пожалуйста,— пожал я плечами.— Мне нечего скрывать.

— Вот видите!— Арсеньев легко, рывком поднялся с кресла,— Он был выше, чем казался сидя; глубокое кресло скрадывало рост.— Спасибо, товарищ лейтенант.

— Но об одном придется все-таки вас предупредить.— Я сжал губы, скрывая под напускной суровостью внезапно вспыхнувшее смятение; а вдруг он начнет сбивать меня с толку и подсказывать ответы допрашиваемому?

— Слушаю.— Левая бровь адвоката подскочила еще выше.

— Вы не должны вмешиваться в ход допроса. Толь ко слушать — и все.

— Молодец!— похвалил майор Антонов с едва заметным облегчением, и только сейчас я сообразил: больше всего ему, видимо, хотелось, чтобы я вообще от казал, именно я, а не он, и уж раз так получилось, что я согласился и допустил адвоката, то хотя бы на этом вот условии — не вмешиваться.

— Принимается!— сразу, ни секунды не размышляя, заявил Арсеньев.— Даю вам слово!

У меня стало легче на душе. Если он будет молчать, то никаким иным образом помешать мне не сможет. А начнет впутываться, выставлю его без всяких стеснений…

Так получилось, что уже при очередном допросе Смагина присутствовал адвокат. У Андрея сразу озарилось лицо, когда он увидел Арсеньева в моем кабинете.

— Здравствуйте, Евгений Ильич,— радостно поздоровался он с ним, совсем позабыв про меня.

— Здравствуй, Андрюша.

Вот как! Они хорошо знакомы.

— Ой, как замечательно, что вы здесь!

Парнишка прямо сиял весь — сейчас его освободят

и отправят домой.

Это его настроение сразу же уловил и Арсеньев.

— Слушай, Андрей,— сказал он очень серьезно.-Твое дело ведет товарищ лейтенант, и лишь по его доб рой воле я присутствую сейчас здесь. Ты не должен ко мне обращаться с вопросами, не должен со мной гово рить- только с его разрешения в каждом отдельном случае. Ты понял?

Андрей сразу потускнел.

— Да…

На всем протяжении допроса Арсеньев ни единым словом не напомнил о себе. Он ничего не записывал, не курил, даже не двигался, застыв на своем стуле в узком проходе между стеной и письменным столом. И если вначале я чувствовал себя как-то неуверенно, задавал вопросы, невольно оглядываясь на него, словно проверяя, как он их воспринимает, то потом вообще забыл о присутствии постороннего, и лишь изредка скрип стула напоминал мне о том, что в кабинетике есть еще кто-то, кроме меня и допрашиваемого.

Только однажды он, спросив моего разрешения, обратился к Андрею. Это случилось, когда тот неожиданно взбунтовался:

— Сколько можно об одном и том же! Я уже говорил вам вчера. Посмотрите, там у вас записано. И под пись моя стоит.

Я тоже вспылил:

— А мне нужно, чтобы ты сказал еще раз. А понадобится повторишь и в третий, и в четвертый.

Вот тогда-то и вмешался Арсеньев.

— Ты обязан отвечать, Андрей. И писать обязан, и подписываться столько раз, сколько тебе будет сказано.

— Для чего?

— Если человек врет или что-то скрывает, он каждый раз чуть-чуть иначе строит свой ответ. Потом ответы сличают и яснее видят противоречия в показаниях. Твое дело — говорить только правду. А уж сколько раз ее повторить придется, на то воля ведущего следствие.

И Андрей перестал бунтовать.

Фрол Моисеевич с очень встревоженным видом заглядывал в кабинетик, жестами звал меня в коридор.

Не хотелось отрываться, и я делал вид, что не понимаю его знаков. В конце концов он вошел, проскрипел ржаво:

— Товарищ лейтенант, тут вас из экспертизы спрашивают.— И позвал из коридора конвойного.— Посидите пока с арестованным.— Покосился на Арсеньева.— Никаких разговоров с посторонними лицами не разрешать.

Мы вышли с ним из кабинетика.

— Ну что?— я не скрывал недовольства.

Фрол Моисеевич приложил палец к губам — не здесь! Потащил через весь коридор к дежурке и горячо зашептал на ухо, словно кто-то мог нас подслушать:

— Дура! Откажись сейчас же! Имеешь все полное право-никто заставить не может. А то тебя кругами, кругами, как ястреб цыпленка.

— Ничего он не кругами. Сидит и молчит.

— Тихо!— зашипел, махая руками, Фрол Моисеевич.— Сейчас-то молчит, а потом? Это же тебе не кто-нибудь — Арсеньев!

— Ну и что? Арсеньев, Иванов, Сидоров…

— Да ты-то хоть знаешь, кто он?… Ну, зелень, ну, зелень! Да это же ученый! Доктор исторических наук!

Этот… как они? Ну, которые разные старые вещи из земли копают.

— Археолог?

— Во! Археолог. И не из какого-нибудь тебе Задрипинска — из самого Ленинграда! Он такое знает, что тебе и во сне не снилось… Ты докажешь — виноват. А он — раз!— и против тебя повернул. И вся твоя работа псу под хвост. Понял?

Фрол Моисеевич думал меня запугать, а сам заинтриговал до предела. Доктор наук, археолог-интересно! Запутает меня? Как? Докажет, что Андрей не виноват? Так что же я за свое цепляться буду, если человек возьмет и толково докажет?

Но только все равно не доказать. Все так ясно…

— Иди и скажи,— шипел мне на ухо Фрол Моисее вич,— так, мол, и так, подумал и отказываю вам в при сутствии. Имею такое право… Слушай, что тебе старшие толкуют, дура! Я ведь и к начальнику ходил, и он тоже говорит, что тут ты сам себе хозяин. Понял? А ведь

Арсеньев ему первый друг… Ну!

Мне наконец надоело:

— Ничего я не скажу! Пусть сидит.

Повернулся и пошел к себе, сопровождаемый похоронными причитаниями Фрола Моисеевича.

Арсеньев встал со стула, пропуская меня на место. Даже не глядя на него, можно было догадаться: он прекрасно знает, зачем меня позвали. Вздохнул, состроив гримасу, изображающую печаль:

— О, майн готт, во гросс ист дайн тиргартен!

— «Тиргартен»? Сад зверей?— перевел я буквально.

— Правильно — зверинец,— ответил Арсеньев, глядя на меня с любопытством.— Изучали немецкий?

— В основном, на фронте, по первоисточникам.— И перевел всю фразу:— «О боже, как велик твой зверинец!»… То есть — много в мире странных людей, так?

— Смысл такой.

Все правильно! И все-таки стало обидно за Фрола Моисеевича. Пусть со странностями он, согласен, пусть брюзглив, да и грамотен не шибко. Но дядька совсем неплохой. Ведь он искренне хотел помочь, предостеречь меня.

И я произнес с запалом:

— Между прочим, у меня в роте был солдат, над которым все потешались,— он, когда шагал в строю, взмахивал одновременно той же рукой, что и ногой.

Говорили, что он ходит, как обезьяна; та, дескать, тоже на ходу вскидывает руку, чтобы ноге не мешать. А когда вышли на позиции, его первым к ордену Ленина пред ставили… Посмертно.

Не очень-то к месту получилось. Такой человек, как Арсеньев, сообразительный, языкастый, вполне свободно мог бы проехаться насчет бузины и киевского дядьки.

Но Арсеньев не сказал ничего. Я знал, я чувствовал: он понял меня правильно.