Начало опричнины - Страница 85

    Известие Шлихтинга подтверждает данные Штадена о том, что заговор раскрылся во время ливонского похода вследствие доноса Старицкого. Но в его рассказе появляется новый момент. По его утверждению, Федоров и прочие заговорщики находились в тайном сговоре с литовским правительством. О внутренних целях заговора Шлихтинг полностью умалчивает.

    Ряд интересных сведений о заговоре Федорова сообщают ливонские, литовские и польские хроники, авторы которых пользовались рассказами русских беглецов и т. д. Названные источники распадаются на источники литовского и ревельского происхождения. Они содержат существенно различные версии событий.

    В Литве русские эмигранты усиленно распространяли слухи о пролитовских заговорах в земщине. Правительство относилось к таким слухам вполне благожелательно: в них оно находило оправдание собственных просчетов, следствием которых была посылка в Литву тайных грамот к боярам. Неудивительно, что и в курляндской хронике С. Геннинга[1571], и в литовской хронике А. Гваньини[1572] и в польской хронике М. Бельского[1573] передана версия о пролитовском заговоре в Москве.

    Напротив, источники, составленные в шведском Ревеле, не подтверждают литовской версии. Ревельский хронист Рюссов, рассказав о казнях в России, прокомментировал их следующим образом: «Великий князь подозревал своих людей в том, что они хотят предаться королю польскому, но это была неверная клевета»[1574]. В записке «О московских обстоятельствах» неизвестный ревельский автор сообщает о решении московских бояр убить царя и ничего не говорит об их измене в пользу Литвы[1575].

    Без всяких подробностей о заговоре Федорова упоминает австрийский посол Даниил фон Бухау, посетивший Москву в середине 70-х гг.[1576]

    Единственным источником русского происхождения, который сообщает о заговоре Федорова, является Пискаревский летописец начала XVII в.[1577] Если Штаден и Шлихтинг черпали свои сведения в опричнине, то московский летописец, по-видимому, передавал традицию, сложившуюся в земщине. Это обстоятельство придает источнику особую ценность.

 В Пискаревском летописце отсутствует версия об измене земских бояр в пользу литовцев, как и в рассказе Штадена. Недовольные опричниной земские дворяне «уклонялись» в сторону Старицкого, но до настоящего заговора дело не дошло: опальные пострадали, главным образом, из-за неосторожных разговоров, «по грехом словесы своими»[1578].

     Существовал ли в действительности заговор или дело ограничилось крамольными беседами, трудно сказать. Из-за отсутствия достоверных данных этот вопрос, возможно, никогда не будет решен окончательно. Ясно лишь, что налицо было весьма опасное настроение, общее негодование против насилий и произвола опричнины, захватившее многих земских бояр и дворян. В случае устранения Грозного и его семьи единственным законным претендентом на царский престол оставался Старицкий, поэтому недовольные, так или иначе, должны были посвятить его в свои планы. Но успех движения в пользу Старицкого в значительной мере зависел от позиции конюшего Федорова. Неизвестно, Согласился ли опальный боярин участвовать в заговоре, но он во всяком случае не стал передавать царю неосторожные речи других бояр[1579].

     Роль доносчика взял на себя недалекий князь В. А. Старицкий, пожелавший выгородить себя в глазах брата. В дни ливонского похода он передал царю разговоры, которые вели в его присутствии недовольные земские дворяне, ободренные слухами о возможном пострижении царя или отъезде его за границу[1580]. В рассказах Старицкого царь увидел непосредственную для себя опасность, начало боярской крамолы, которой он боялся и давно ожидал[1581]. По возвращении в Москву он распорядился начать дознание об измене конюшего Федорова[1582]. Сведения, переданные царю Старицким, по-видимому, не отличались определенностью и сами по себе не могли служить основанием для обвинения опального конюшего. Поэтому в качестве улики опричное правительство решило использовать перехваченные ранее тайные грамоты польского короля, в результате чего и возникла версия о тайном сговоре Федорова с литовским правительством.

     Так можно представить себе ситуацию, исходя из реального, достоверного содержания мемуарных и летописных источников.

     Правительство не могло доказать вины Федорова. С другой стороны, оно должно было считаться с авторитетом конюшего в Боярской думе и его популярностью среди населения столицы. Вследствие подобных обстоятельств власти отдали приказ о казни Федорова только через год после раскрытия, «заговора», что само по себе парадоксально[1583].

    По возвращении из похода царь Иван ограничился тем, что наложил на Федорова громадную денежную контрибуцию и сослал его в Коломну[1584].

    От произвола опричнины Федорова спасло его исключительное влияние в земщине. Не мудрено, что Грозный стал вымещать свой гнев на второстепенных участниках «заговора». Казни, произведенные после неудачного ливонского похода, положили начало трехлетнему периоду кровавого опричного террора.

    Синодик опальных царя Ивана Грозного сохранил подробные списки лиц, казненных по делу о заговоре Старицкого в 1567—1570 гг. Названные списки, составленные на основании подлинных документов опричного архива (донесений палачей, царских указов и т. д.), позволяют установить последовательный ход опричных репрессий от дня ко дню[1585].

    Под предлогом борьбы с заговором опричные власти предали казни многих членов дворянской фронды, высказывавших ранее недовольство опричной политикой. В числе их был знатный дворянин В. Н. Борисов. Борисовы были ближайшей родней княгини Ефросиньи Старицкой (по матери Борисовой) и на протяжении многих лет занимали одно из первых мест в удельном правительстве[1586]. Тотчас после учреждения опричнины В. Н. Борисов был сослан на поселение в Казанский край, но уже через год вернулся в Москву. Здесь он не раз виделся со своим двоюродным племянником князем Владимиром Андреевичем, и, по-видимому, не стесняясь высказывал свое недовольство опричниной, желание видеть племянника на царском престоле и т. д. Неудивительно, что он оказался в числе первых лиц, выданных царю Старицким.

     Вместе с Борисовым в синодике опальных записаны несколько казанских ссыльных (кн. В. В. Волк Приимков-Ростовский[1587], Т. Г. Тыртов, В. Ш. Хлуденев, В. Ф. Еропкин), несколько членов Земского собора (дворянин II статьи М. М. Лопатин[1588], дьяки И. Бухарин, И. Юмин, приказной П. Ш. Романов, богатый купец А. Ивашов[1589], и т. д. Помимо них преследованию подверглись лица, не имевшие никакого отношения к «заговору»[1590].

    По возвращении в Москву царь был озабочен тем, чтобы оправдать бесславное окончание похода в Ливонию. Главной причиной отмены похода выставлено было расстройство по-сошной службы, помешавшее своевременной доставке на границу артиллерии[1591]. Ведал посошными людьми дьяк Казенного приказа К. Дубровский, известный взяточник. Царь велел подобрать все жалобы да дьяка со стороны посошных людей. Опричный суд уличил Дубровского в злоупотреблениях и предал казни[1592]. В царском списке опальных делу Дубровского посвящена лаконичная запись: «Казарина Дубровской, да 2 сынов его, да 10 человек его тех, которые приходили на пособь». Ниже в синодике записаны имена других лиц, принадлежавших к приказной администрации: Иван Ишук Бухарин, Иван Юмин, Истома Кузьмин, приказной Петр Шестаков Романов[1593]. Возможно, что они были казнены по одному делу с Дубровским.