Начало одной жизни - Страница 1

Иван Федорович ПАНЬКИН

НАЧАЛО ОДНОЙ ЖИЗНИ

Повесть

У героя этой повести, маленького Ванятки, жизнь началась с обид. Он остается сиротой. Его мать и отца, красного комиссара, вернувшегося с гражданской войны в родное село, убили, бандиты. Ванятка живет у дедушки, в бедной мордовской деревне, и очень любит свою тетю Дуняшу. Он мечтает о синем море с белокрылыми чайками, о котором много раз слышал от тети Дуняши.

Не на море, а в город, к жестокой и сварливой торговке, попадает сначала Ванятка, нянчит ее ребенка. Потом поступает в цирк, встречает там талантливого артиста Строганова, у которого учится цирковому искусству.

Кажется, судьба маленького героя определилась. Но ненадолго. Снова на мальчика сваливается большая беда, и Ванятка вместе с такими же, как он, маленькими странниками начинает "путешествовать" из города в город, пока не оказывается в детской колонии. Здесь ему нравится. Однако Ванятка не забывает тетю Дуняшу и ее рассказы о синем море и белокрылых чайках.

И вот он опять в родной деревне, и опять начинаются скитания нашего героя. Ванятке помогают хорошие люди, и он находит серный путь к своей мечте.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Я выхожу на дорогу жизни Последнее утро в родном доме ...... В городе ...... Нянька "............... Письмо............... Я сообщил бабушке о своей жизни .... В цирке Первое знакомство .... Я выхожу на арену..... Зареченские обычаи.... Меня учат............. В больнице............ Опять в цирке......... Скитания Куда деваться? ..... Неожиданная встреча. Первый перегон ..... По дороге в Ташкент. Володя.............. На родине Тухтусуна Опять в дороге...... Конец нашим гастролям......

В Соколинской колонии и в родных местах К новой жизни............ Вот мы и прибыли ........ Почему мы такие?......... Так бы жилось нам неплохо Неожиданный поворот...... Опять в деревне ......... На море К белокрылым чайкам ....... В поисках матросской работы На борту "Тайфуна"......... Выходим в море ..........

Я ВЫХОЖУ НА ДОРОГУ ЖИЗНИ

ПОСЛЕДНЕЕ УТРО В РОДНОМ ДОМЕ

- Ваня, Ванятка! Вставай, греховодник, будя дрыхнуть! Вставай, проклятущий, выпорю!..

Из-под старенькой залатанной шубенки на мгновение высовывается белокурая всклоченная голова и, словно пушистый зверек, ныряет обратно. К постели подходит грузной походкой сгорбленная старуха. Она приоткрывает полу шубенки и уже более ласково говорит:

- Вставай, внучек, глянь-кось, день на дворе.

Ванятка трет грязными кулаками свой конопатенький носик, шевелит белесыми бровями, хочет открыть глаза, встать, но не может. Утренний сон так сладок, что мальчик никак не может оторвать голову от замусоленной холщовой подушки. А бабушка, осыпая его нежными словами, словно голубка, воркует и воркует над ним.

Ванятка вначале слышит ее голос рядом с собой, потом постепенно он куда-то удаляется, и, наконец, бабушку уже слышно издалека, словно из глубокого колодца.

- Вставай, анчихрист! - вдруг громом прокатывается голос деда Паньки.

Этого голоса пугается не только "анчихрист", то есть я, Ванятка, но даже сон-чародей. Он моментально выпускает меня из своих объятий и возвращает снова в мир повседневной жизни.

"Надобно встать, - думаю я, - а то, чего доброго, дед так отвалтузит ремнем, что потом целую неделю не наденешь портки. Он, наверное, для этого и носит ремень, чтобы бить меня".

- А ты чего там разгугулилась! - Теперь дед уже набрасывается на бабушку. - Сдергивай с него шубу!

Бабушка в нерешительности топчется, но не трогает меня, а только ласково шепчет:

- Вставай, дитятко, вставай, птенчик! Глянь-кось, изба-то наша стала какая, краше дворца царя небесного.

И бабушка так стала расписывать избу, будто, пока я спал, она действительно превратилась в необыкновенный дворец. По ее словам, стены стали хрустальными, через них светит ясно солнышко. Полати изумрудные, а печка алмазная. Она теперь стоит не у двери, а посредине избы, и в ней небесные ангелочки для меня, Ванятки, варят гусей-лебедей.

"А что, и в самом деле может статься так, - думаю я, тетя Дуняша ведь сказывала, Иванушка-дурачок уснул на обыкновенных полатях, а проснулся на хрустальной кровати солнечной царевны. Вот и я сейчас открою глаза и увижу алмазную печь..."

- Ты что, поросенок, аль дедушку перестал почитать? снова раздается дребезжащий голос деда. - Смотри, шкуру-то спущу!

Я потягиваюсь до хруста костей и открываю глаза. Но в избе ничего не изменилось. Под почерневшим потолком по-прежнему висят тесовые полати, на старом месте стоит и ободранная печка. Около нее возятся не ангелочки, а самые настоящие бабы, и они варят не гусей-лебедей, а обыкновенные щи с кислой капустой. Но я не разочаровался: в избе была такая светлынь, будто в стенах прорубили десять окон. А когда посмотрел в окно - на дворе было белым-бело.

- Бабушка! Никак, зима?

- Зима, внучек, зима.

Я быстро вскакиваю с постели, подбегаю к окну. А на улице мои двоюродные и троюродные братья уже катаются на санках. Вот мимо окна на ледянке проносится двоюродный брат Кирюха. За его спиной, как стружка из-под рубанка, вьется снежный зихрь. У меня захватывает дух. Я бегаю от одного окна к другому и, будто щенок, которого в первый раз посадили на цепь, взвизгиваю. Наконец, забыв, что я нахожусь дома, вскрикиваю во всю мочь:

- Кирюха! Смотряй, яма!

- Цыц, чарамига! * - закричал на меня дед.

Я, как ошпаренный, отскочил от окна и сразу загородил руками голову. Но дед меня не тронул. Почему? За подобный выкрик он прежде давал такую ли взбучку!

А теперь сидит и даже не смотрит на меня. Да и все почему-то невеселые, будто покойник в избе.

- Вай, ну что за парнишка! - воскликнула бабушка. - Хоть бы перед прощанием посидел как следует!

- Не болтай языком прежде времени! Когда нужно будет, я сам скажу! - закричал на нее дед.

И в избе снова стало тихо-тихо.

"Наверное, дед опять с мужиками собирается на заработки в чужие края, - подумал я. - А перед каждым его отъездом надо обязательно печалиться".

* Чарамига - вертун.

Я подошел к печке, сел на чурбанчик и тоже притих.

А самого так и подмывало выскочить на улицу. Страсть как охота покататься на санках или хоть на ледянке! Да только обуток нет у меня, и это заставляет сидеть дома.

По крайней причине и то у баб приходится клянчить.

А что, если и сейчас у них попросить лапоточки? Да сами они в них ходят.

- Гаврюх, а Гаврюха! - После долгих размышлений обращаюсь я к самому младшему дяде.

- Чаво тебе?

- Дай свои лапти выйти по малой нужде.

- И босой не околеешь, - пренебрежительно отвечает Гаврюха, - вон морда у тебя какая, что у чушки пятак.

"Ну как же, разве даст - жених ведь, зазнается! Как стал на вечерки дедушкин ремень надевать, так теперь ни с кем разговаривать не хочет. А что, и в самом деле выскочить так, босиком, - решаюсь я, - правда, околею, что ли?" Я тихонько поднимаюсь с чурбанчика, пробираюсь к выходу, приоткрываю дверь, шмыг - и нет меня в избе.

- Робя, глядите, басурман, московской боярыни сын, вышел на улку! - кричит мой двоюродный брат Митроха.

- Ну, ну, ты не очень ори, а то я те дам! - воинственно подступая к нему, говорю я.

- Кирюха, смотри, чаво на меня Ванятка бельмы пучит! прячась за спину своего брата, вопит Митроха.

- Ты чаво босой-то вышел? - замечает Кирюха. - Смотри, дед тебе задаст. Иди-ка лучше по-здоровому, вишь, ноги-то как у гуся стали.

Я и сам чувствую, что ноги начинают прилипать к оледеневшему крылечку, да только уж очень неохота уходить.

- Братец, а братец, - почти с мольбой обращаюсь к Кирюхе, - прокати меня на ледянке.

- Я те прокачусь, окаянный! - слышится через окно сердитый голос.

Увидев сквозь стекло лицо деда Паньки, я стремглав бросаюсь в избу. У порога дед преподносит мне увесистый подзатыльник, потом берет, как щенка, за загривок и бросает на печку.