Начало, или Прекрасная пани Зайденман - Страница 3

Он познакомился с Моникой. Ей было восемнадцать лет, волосы черные, как смоль, серебристая кожа, обаяние ленивого хищника. Поздней осенью 1942 года Павелек поцеловал Монику. Губы ее были холодны, стиснуты, глаза враждебны.

— Никогда больше! — сказала она. — Никогда больше.

Однако спустя несколько дней он снова поцеловал губы Моники. Она возвратила поцелуй. Павелек был близок к смерти. Он любил Монику. Она была красива, умна, добра. Рядом с ней он был ничто. Камень придорожный. Осенний лист. Призрак, обреченный на вечные муки. Однажды, когда они ехали на рикше, он положил ладонь на ее колено. Она застыла. Отдернул руку. Ощутил крыло смерти над головой. В другой раз, идя по Маршалковской, они наткнулись на Куявского. Тот приподнял шляпу. Будучи человеком весьма деликатным, он старался следовать светским манерам. Моника сказала:

— Какой смешной человечек.

Павелек признал, что Куявский человечек смешной. Но спустя неделю, когда их свело совместное дело, портной вспомнил о Монике:

— Вам, пан Павелек, привалило истинное счастье.

— Что вы имеете в виду, пан Куявский?

— Та барышня на Маршалковской, что была с вами. Какая совершенная, законченная красота…

На какое-то мгновение он заколебался, потом покачал головой и добавил:

— Законченная? Да что я говорю. Она красива беспредельно…

Павелек признал, что Куявский человек умный, ценитель искусства, серьезный знаток.

Он любил Монику, но любил также пани Ирму. Это были два различных чувства. С Моникой он хотел прожить всю жизнь, с пани Ирмой — несколько часов. Вместе с Моникой хотел стареть, возле пани Ирмы достигнуть зрелости. Но жил он в жестокое время. Мечты не осуществились. Первое признание в любви он сделал пани Ирме, лишь когда та была уже очень старой женщиной, на террасе кафе на авеню Клебер в Париже. Было то спустя тридцать лет после смерти прекрасной Моники. Ни одна из этих женщин не успела повлиять на внутреннее формирование Павелека. Женщинам, которые оставили след и знак в его жизни, предстояло появиться позднее. Но пани Ирма и Моника помогли ему свыкнуться со смертью. Он сохранил благодарность.

Однако в то утро, рассматривая свои руки и вставая с постели, он не испытывал благодарности. Был бодр и исполнен самых серьезных намерений. Он решил, что сегодня раз и навсегда покончит с любовью к пани Ирме и все свое сердце отдаст Монике. Верил еще пока, что является хозяином совершаемого им выбора. Верил в свободу. Следует извинить его. Ему еще не было девятнадцати лет.

Он мылся холодной водой, фыркал, был почти счастлив. Правда, не до конца, поскольку снова вспомнился ему Генек Фихтельбаум. Друг со школьной скамьи. Ученик вероисповедания Моисеева, Генек Фихтельбаум. Лучший друг детства, юношеских лет и ранней зрелости. Генек Фихтельбаум, который помогал Павелеку решать задачки по математике. Капризный, красивый, темноволосый, сосредоточенный.

Бывали минуты, когда они ненавидели друг друга. Генек надувал губы.

— Наплевать мне на тебя, Павелек! — говорил он и уходил между деревьями Саксонского сада, невысокий, противный, с ранцем на спине. Павелек в бессильной ярости пинал ногой каштаны. Они ненавидели друг друга. Случалось, что жестокий Генек возвращался. Надув губы, смотрел под ноги, тоже пинал каштаны.

— Так и быть, — говорил он, — можем вместе дойти до Крулевской.

Но случалось, что Павелек бросался вдогонку за Генеком.

— Стой! Погоди! Я иду с тобой…

Они были индейцами. Были абиссинцами. Генек набрасывал на плечи клетчатый плед и говорил Павелеку:

— Я Хайле Селассие![3] Ты командующий моими войсками.

Иногда Павелек отнимал плед и сам становился императором. Они издавали военные кличи. Итальянцы бежали. Генек стрелял из пушек, Павелек из пистолетов. Целились из луков, метали копья.

Генек Фихтельбаум любил сладости, Павелек фильмы. Они препирались. Генек хотел съесть шоколад, Павелек пойти в кино. Они спорили, ибо расставание было бы невыносимо. Шоколад стал бы приторным, фильм — скучным. Они были друзьями, каких людям взрослым не встретить никогда. Умирали друг за друга в игре, но были готовы умереть по-настоящему, поскольку не понимали еще, что такое смерть, и потому не боялись ее, для смерти им не хватало воображения.

Потом воображения уже хватало. В 1940 году Генек Фихтельбаум отправился в гетто. Спустя два года бежал и появился у Павелека. Павелек устроил его в прекрасном укрытии у одного часовщика. Генек Фихтельбаум поселился на чердаке. Павелек доставлял ему туда книги и вести. Генек бунтовал, капризничал. Испытания, перенесенные в гетто, бледнели в его памяти. Сидение на чердаке было для него мучительно.

— Это тюрьма! — говорил Генек Фихтельбаум.

— Ради Бога, Генек, образумься. Где тебе будет лучше? Ты должен набраться терпения.

— Я хочу выйти на улицу, Павелек.

— Исключено!

— А я выйду!

— Кретин, идиот, болван, — кричал Павелек.

Генек подчинялся. Потом уже не мог вынести жизни взаперти. Павелек устраивал скандалы.

— Вот видишь, все в порядке, — невозмутимо говорил Генек Фихтельбаум. — Я был в городе и жив. Ничего не случилось.

— У тебя нет совести! — кричал Павелек.

Они были друзьями. Генек вновь уступал. Не из страха за жизнь, но из любви к Павелеку. Однако спустя два месяца он бесследно исчез. Павелек страстно молился. Проходили недели, известий не было. Прошла вся зима. Генек уже не существовал. Только среди ночи, в темноте, Генек появлялся и подавал знак. Это знак жизни, думал Павелек и засыпал. А наутро его будили женщины. Пани Ирма и Моника. Все трое возникали из снов Павелека. Но наяву Генека Фихтельбаума все не было. По-прежнему пребывал в пугающем отсутствии. Умер, думал Павелек в течение дня. Однако ночью Генек приходил снова и подавал знак.

Потом он также приходил, долгие годы. Не существовал уже тот мир, в котором остался Генек, а он все появлялся ночью и подавал Павелеку знак. Теперь Павелек думал, что это знак смерти, не жизни. Не призывай меня, говорил он тени Генека Фихтельбаума, не тебе принадлежит право призывать. Засыпал он без страха, так как сознавал, что Генек Фихтельбаум не посланец Бога, а всего лишь добрая память. А может быть, это одно и то же, думал он порой.

Но верил, что Бог — это еще и любовь.

Коли на то пошло, можно утверждать, что Павел — избранник судьбы. Он пережил войну и познал любовь. Просто поразительно. Чуть ли не баловень фортуны! Когда он был немногим старше двадцати лет, ему казалось, что все сгорело без остатка. Этот город был всем миром, которым он обладал. Даже не весь город, а его сердцевина, с полтора десятка улиц между Бельведером[4] и Замком[5], берегом Вислы и кладбищем на Воле[6]. Тут был другой воздух, небо, земля. Дома охватывали горизонт. Ребенком он истоптал каждый уголок этого клочка земли, до самого горизонта. Другой родины у него не было. В ее центре располагался Саксонский сад, прилегающие к нему улицы, с одной стороны красивые, светлые и изысканные, с другой — отмеченные шумным беспокойством, полные уродства и нищеты. И не было границы, разделяющей эти два мира. В тени каштанов Саксонского сада дамы в костюмах для прогулок, шляпках с вуалью, туфельках на высоком каблуке, господа в плащах, котелках, пальто с меховыми воротниками задевали порой мрачных прохожих в порыжелых лапсердаках и сапогах, крикливых торговок с париками на головах, пейсатых мальчишек в ермолках и флегматичных старцев, бредущих с тростью, в куртках с позументом, с фуражками на седых головах и в поношенной обуви бедных, изможденных работой людей. На лавочках вокруг фонтана сиживали повстанцы 1863 года[7], революционеры 1905-го, ветераны 1914-го, кавалеристы 1920-го[8], близорукие учительницы, которые в молодости приседали перед Ожешко, заговорщики и сибирские ссыльные, узники Моабита и крепости в Оломоуце, торговцы мануфактурой с Новолипок, скобяные оптовики с улицы Гусиной, антиквары со Свентокшиской, молодые дипломаты из дворца Брюля[9], кокотки и святоши, безработные и богачи, евреи, немцы, украинцы, французы-гувернеры из давних поместий, белогвардейские эмигранты, барышни на выданье, студенты с мужицкими лицами и пустыми карманами, воры и сплетницы. Здесь Павелек спорил с жестоким Генеком Фихтельбаумом, кто из них выиграл больше каштанов в ножички. Тут они наголову разбивали большевиков и принуждали к отступлению отборные полки дуче, сбивали самолеты генерала Франко, которые осмелились бомбить укрепления Испанской республики.