Начало, или Прекрасная пани Зайденман - Страница 1

В комнате царил полумрак, ибо судья был любителем полумрака. Его мыслям, обычно незавершенным и расплывчатым, было неуютно в ловушке света. Все в мире темно и неясно, а судья любил проникать в тайны мира и потому сиживал обычно в углу огромной гостиной, в кресле-качалке, откинув голову назад, так, чтобы мысли мягко покачивались в такт креслу, приводимому в движение легким прикосновением ступни, то левой, то правой. На ногах у него были фетровые домашние туфли, достигающие щиколотки, которые застегивались на металлические пряжки. Пряжки голубовато поблескивали на фоне ковра, когда на них падал свет лампы, затененной абажуром.

Портной Куявский посматривал на пряжки фетровых туфель и про себя подсчитывал убыток, который понесет, приобретая у судьи висевшую на стене картину в золоченой раме. На картине был представлен обнаженный мужчина с рогами, сидящий на бочонке с вином. Портной Куявский был убежден, что это дьявол, один из тех веселых, охочих до кружки вина и проделок с женщинами дьяволов, которых любили рисовать старые художники, чаще всего на довольно мрачном и не слишком отчетливом фоне, где портному с некоторым трудом удавалось распознать водяную мельницу или руины старинного замка. Такие картины были, правда, не слишком красивы, зато обладали большой ценностью, а портной вкладывал деньги в произведения искусства, потому что был патриотом и человеком культурным.

— Стало быть, вы говорите, дорогой друг, — произнес судья Ромницкий, — что для вас уже хватит всей этой войны. Хватит войны! Что ни говори, мир — это естественное состояние людей. Все мы жаждем мира — вы так выразились…

— Я так выразился, — ответил портной, присматриваясь к дьяволу на бочке. Он вдруг вспомнил, что у дьявола есть имя — Фавн, и на него снизошел приятный, умиротворяющий покой.

— Что ж, согласен. Итак, пусть война закончится, — произнес судья. — Немедленно. Сию же минуту… Вам бы так хотелось, дорогой друг?

— А кому бы не хотелось, пан судья.

— Прошу вас хорошенько подумать. Я говорю совершенно серьезно. Мир важнее всего, не так ли? Значит — заканчиваем войну. Сразу же, ни минуты не медля. А теперь будьте очень внимательны, дорогой пан Куявский. Где сейчас Советы? Допустим, на линии Дона. Англосаксы? Северная Африка. Великолепно. Стало быть, наш дорогой Адольф Гитлер господствует над Европой. И мы сегодня оканчиваем войну, пан Куявский. Поскольку мир, как вы изволили заметить, важнее всего, не так ли…

— Пан судья, — воскликнул Куявский. — Как же это? С немцами на шее?

— На что-то необходимо решиться, уважаемый друг. Впрочем, они на следующий же день станут иными. Наступит мир, наступит мир! Сначала предварительные переговоры, как водится, затем мирная конференция, какие-нибудь там взаимные уступки. Советы одно, Гитлер другое, англосаксы еще что-нибудь, но ведь ваша позиция такова, что мир важнее всего, так что им придется как-то уж договариваться, на то и существуют на свете дипломаты, государственные деятели, различные канцелярии явные и тайные, обмен грамотами, цилиндры, лимузины, шампанское, мир людям доброй воли, пан Куявский.

— Пан судья, — пробормотал портной.

— «Ты этого хотел, Жорж Данден!»[1] — воскликнул судья решительным голосом. — И прошу теперь без уверток. Есть на свете другие, кто на увертках специализируется. Но, дорогой друг, выше голову… Ведь у нас наступил мир! А если мир наступил, то оккупанты долее не могут вести себя столь чудовищно. Ну что ж, да, мы в неволе. Но ведь нам к этому не привыкать, дорогой мой пан Куявский. В конце концов, оба мы родились в неволе, в неволе и умрем. Ну что ж… Не сомневаюсь, что поначалу будут они нас жестоко эксплуатировать. По четырнадцать часов рабского труда в сутки. Кнуты, побои… Но со временем это прекратится. Ведь воцарился мир, так что у них нет больше шансов на захват новых рабов. Придется позаботиться о тех, кто на них трудится. Выше голову, дорогой пан Куявский. Пройдет всего лишь несколько лет, а мы уже будем работать по восемь часов, нам дадут карточки на деликатесы, даже кофе будет и чаек, а как же иначе, если воцарился всеобщий мир, если следует торговать друг с другом… Разве англичане сами выпьют весь индийский чай? А Советы, неужели не поставят нефть, пшеницу, картошечку, еще что-нибудь там?! Так и будем поживать, пан Куявский, дорогой мой, правда, под чужим сапогом, что уж тут скрывать, но зато в мире, ибо с сегодняшнего вечера воцарится мир во всем мире, высшая ценность для каждого человека и для всего человечества, о которой столь благочестиво вздыхают измученные наши души, глупые душонки, пан Куявский, оскверненные неволей, привычные к покорности, униженности, лакейству, и не сегодня, ясное дело, еще не сегодня, но со временем, через несколько лет, когда уже даруют нам собственные школы, а как же иначе, с нашим родным языком на всех без исключения уроках, когда будем есть хлебушек с салом и, может, иной раз бутылочка коньяку французского перепадет, может, шведская селедочка, может, сигара гаванская! Вы только представьте, дорогой друг, сколько добродетельных, достойных восхищения деяний принесут свои плоды под солнцем европейского мира… Сколь радостной станет жизнь наших маленьких рабов, всех этих мальчиков и девочек, которые даже конфетку получат от своих властителей, даже пеструю игрушечку, ибо те, конечно, будут заботиться о детворе, даже витамины будут выдавать в детских садиках, чтобы дети росли здоровыми, сильными, дабы потом смогли добросовестно трудиться, получая скромное, но достойное вознаграждение, отпуска для отдыха и укрепления здоровья, в соответствии с принципом «Kraft durch Freude», то есть — сила через радость, иными словами — необходимо отдыхать, лечиться, пломбировать зубы, рационально питаться и вести здоровый образ жизни, поскольку все это — необходимая предпосылка организованного и производительного труда, а как вам известно, дорогой пан Куявский, «Arbeit macht frei», то есть — работа освобождает, в особенности же освобождает она под золотым солнцем европейского мира. И только одного не будет у нас. Только одного! Права сопротивляться. Права громко сказать, что нам нужна Польша свободная и независимая, что мы желаем по-своему чистить зубы и отдыхать, по-своему рожать детей и работать, по-своему думать, жить и умирать. Только одного этого не будет у нас под тем самым солнцем европейского мира, который вы, друг мой, считаете наивысшей ценностью.

Портной Куявский облизал губы кончиком языка. Пряжки на туфлях судьи, которые всего минутой раньше вызывали в нем ассоциации с маленькими, сверкающими звездочками, теперь казались ему глазами дикого зверя.

— Да что вы такое говорите, пан судья, — пробормотал он. — Я хочу мира, само собой, но на других условиях. Пусть сначала этот самый Гитлер под землю ляжет…

— Чтобы он лег под землю, необходима долгая война, пан Куявский, — возразил судья.

— Тогда пусть будет долгая война, но главное, чтобы он сдох!

— Ну, так как же мы решим, друг мой? Вам уже не подходит мир с сегодняшнего вечера? Снова повоевать захотелось? Может, хватит всех этих ужасов? Неужели сидит в вашем нутре такой кровожадный палач? Не ожидал от вас, пан Куявский! Мало вам жертв, пожаров, крови польской и непольской, пролитой в этом мире?

Судья звучно рассмеялся. Остановил кресло-качалку. Глаза дикого зверя погасли.

— Ладно, друг мой, — произнес он. — Вот и договорились в конце концов. Запомните, пан Куявский! Для нас всегда главной заботой должна быть Польша, наша польская суть, наша свобода. Не какой-то там европейский мир, вздор, чепуха для идиотов, а Польша. Разве я не прав?

— Конечно, правы, пан судья, — ответил Куявский. — Да ведь я не только ростом недомерок, но и разумом.

— Никогда не говорите этого вслух! У стен есть уши. А вдруг там какие-нибудь демиурги доморощенные сидят, которые только того и ждут, чтобы люди утратили доверие к собственному разуму, чтобы начали внутренне колебаться и самих себя растравлять сомнениями, а вдруг у них и в самом деле такой, как вы были любезны выразиться, недомерочный разум.