Наблюдая за французами. Скрытые правила поведения - Страница 17

Великобритания.Наденьте все шерстяные вещи, какие только найдутся, и налейте себе здоровенную чашку чая. Либо перебирайтесь во Францию.

Президент Жак Ширак позволил себе демонстративно покинуть саммит Европейского Союза, потому что на заседании говорили на английском, а не на французском. Его вывело из себя то, что тот, кто произносил речь, был французом — Эрнест-Антуан Сейллье, глава организации UNINICE [132], лоббирующей интересы предпринимателей. Прервав его, Ширак поинтересовался, почему тот не говорит на французском, и Сейллье ответил: «Потому что деловым языком является английский». Не выдержав величия этой истины, президент и три его министра пулей вылетели из помещения [133].

Да, горечь французов по поводу того, что некоторые их изобретения так и не нашли признания в мире, сродни чувству, которое они испытывают, видя, что наша планета незаконно лишена своего мирового языка — французского. Французы и по сей день полагают, будто мир был бы более дипломатичным местом, если бы обсуждения в ЕС и ООН велись на французском языке. Они, правда, упускают из виду, что послы в этом случае бы и занимались тем, что придирались к стоящим в сослагательном наклонении глаголам, а страны нападали бы друг на друга, поскольку вряд ли кто согласится использовать в мирном договоре адъективные окончания [134].

И эта причина не единственная, почему французский язык совершенно неприемлем в роли инструмента международного общения. Вторая причина та, что французы постоянно допускают бестактность. Как они могут рассчитывать на то, что в других странах французский станет языком межнационального общения, если они безжалостно издеваются над теми, кто пытается говорить на нем? Французы постоянно отпускают шуточки насчет произношения франкоговорящих жителей Бельгии, Швейцарии, Канады, Таити, Новой Каледонии, Карибских островов и Африки. На французском телевидении часто, если у того, кто говорит, необычное произношение, пускают субтитры, словно речь выступающего так безграмотна, что ни один образованный зритель не в состоянии понять ее.

Вот почему некоторые французы испытывают определенное двойственное чувство, когда иностранец пробует говорить на их языке. Они рады, что хоть кто-то (пускай и временно) начинает думать, что на французском должны разговаривать и другие народы. Но они рады и тому, что могут продемонстрировать свое превосходство над вами, указав на допущенную вами ошибку.

Впрочем, истинную радость они испытывают тогда, когда вы говорите по-французски правильно. Меня стали постоянно приглашать на французское радио и телевидение, как только продюсеры выяснили, что я способен изъясняться на хорошем французском. Логический ход их мысли был понятен. Никто не станет смотреть передачу, если ее гость нечленораздельно лопочет (за исключением телевизионных реалити-шоу). Однако во второй раз меня начали приглашать на эти же передачи лишь тогда, когда они увидели, что я могу шутить, не нарушая правил грамматики. Это было très rafîné [135].

И это напоминает мне об одной французской шутке, которая смешна только потому, что в той строке, где заключена ее соль, соблюдены все грамматические правила. Перед тем как рассказать ее, позвольте мне пояснить, что предпоследнее слово «fût»— это форма глагола «быть» в сослагательном наклонении и прошедшем времени (имперфект в сослагательном наклонении редко используется, и это довольно помпезное время).

А вот и сама шутка. Сначала по-английски — для тех, кто не очень хорошо говорит по-французски и не способен оценить по достоинству употребление здесь имперфекта в сослагательном наклонении.

Вот последняя строка во французском варианте:

Смешно, верно?

Да, до смешного верно.

Еще хуже того, что лишь некоторые народы утруждают себя говорить о санкциях и военных действиях на французском, — это глубоко укоренившийся страх, что язык будет полностью уничтожен английским. Такое опасение конечно же абсолютно абсурдно. Даже французские подростки, постоянно слушающие по радио рекламные объявления, в которых их призывают «позвонить etпоговорить avec tesдрузьями» [137], не способны составить на английском хотя бы одно связное предложение. И когда они звонят, то говорят на собственном жаргоне, где «qu’est-ce que tu fais» [138]превращается в короткое «kes tu fé».

Чего на самом деле боятся защитники французского языка, так это того, что досаждает всем поборникам грамматики и всем языковедам в мире: язык — это живая и меняющаяся субстанция, и никакие фанатики, борющиеся против нарушений правил грамматики, изменить данного обстоятельства не в силах.

Однако французы в отличие от большинства других народов по-прежнему склонны к централизованному упорядочиванию каждой области жизни. Вот почему поборники чистоты языка так яростно настаивают на том, что изменения во французский язык могут вноситься лишь после того, как они дадут на это «добро». Новое слово, вошедшее в язык, получает официальную прописку только после одобрения Académie Française [139]и ее членами, скромно именующими себя immortels [140]. И если составители английских словарей рады включить в них любое встретившееся им иностранное слово, immortelsобычно пытаются наложить вето на чужеземные выражения и силой заменить их французскими эквивалентами.