Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Страница 162

Уже покидал Пётр Иванович горную страну, быть может навсегда, уже мечтал он, как сядет в поезд, уже видел себя мчащимся на север — и вдруг снова пальба винтовок, вопли басмачей: «Ур, ур»! — бешеная скачка всадников, грозные лавы конников... А в полночь — вызов к больному, командиру отряда красных палоч­ников, — знакомое лицо ишана кабадианского Сеи­да Музаффара, труднейшая операция при свете чирага.

—  Доктор, я хочу сказать...

—  Лежите спокойно...

Все вышли. Раненый остался один. Фитиль в чираге почти потонул в масле. Язычок огонька чуть теплил­ся, дымя и чадя. Прочерневший потолок совсем опустил­ся, и отдельные угольно-чёрные камышинки блестели, точно полированное драгоценное дерево. Глиняные сырые стены обступили жалкое ложе Сеида Музаффара и сдавили грудь. Могильная тишина отдавалась в ушах шумом судорожного биения сердца и вселяла ужас и тоску смерти.

Губы Сеида Музаффара зашевелились. Он тихо по­звал:

—  Доктор!

Почти тотчас же дверка застонала в деревянных пазах, и вошёл Пётр Иванович. Он наклонился и пощу­пал пульс.

—  Когда кризис, доктор?

—  Полагаю — сегодня ночью, — ответил Пётр Ива­нович, не отдавая ещё себе отчета, что раненый говорит по-русски и притом совершенно чисто.

—  Я вам.... расскажу одну историю.

Ничем не выдавая свое изумление, Пётр Иванович сказал с чисто докторской интонацией:

—  Больной, вам говорить вредно. Вредно волновать­ся... Лежите спокойно.

Не были чужды Петру Ивановичу человеческие сла­бости, и любопытство одолевало его, но он сдерживал себя.

—  Если я сегодня умру, что до моего волнения... — пробормотал Сеид Музаффар, — если я умру... Так вот слушайте...

Он запрокинул голову и с трудом заговорил. Он от­бросил всякие церемонии и говорил теперь чётко и ясно по-русски.

— Вы человек интеллигентный, доктор, культурный... Представьте себе, если можете, Санкт-Петербург... Гене­ральный штаб. Навощённый паркет, полированный пись­менный стол, вроде саркофага... Тяжёлая бронза. Неверо­ятно: здесь —грязь, вонь, комары. Там — блеск, чистота, бронза. За столом в кресле — сановник с баками а 1а Skobeleff... Перед ним сидит молодой, с розовыми ще­ками, ещё почти безусый... в сверкающем мундире офи­цер, скажем, князь, аристократ, чёрт возьми, настоящий князь... тысячелетнего рода, гедиминович... Разговор приватный, «тэт а тэт», сугубо тайный. Сановник излагает задачу... в государственном плане: Средний Восток, пути мирового значения. Надо повернуть южные племена против господ британцев. Проникнуть в душу, жить, вооружить, посеять ненависть. Поднять золотом? Да. Оружием? Да. Но прежде всего морально, психологи­чески. Использовать религию, патриархальность, перво­бытную честность, кровную месть. И тридцать, сорок тысяч всадников, диких, неукротимых, ненавидящих, бро­сить против англичан, шаха, купцов. Задача ясна! Офи­цер вполне подготовлен, востоковедческое образование, говорит по-персидски, как тегеранский перс, по белуджски — как белудж, по джемшидски — как джемшид. Полиглот... Офицер богат, как Крез. В деньгах не нуж­дается. Принят в высшем свете. Но романтика служения царю и отечеству! Романтика приключений!.. Открыть путь к Персидскому заливу, помочь победоносному шест­вию России к тропическим морям. А в далёкой перспек­тиве — сказочная Индия... Ну что же, разговор не затя­гивается. Сановный генерал... я забыл сказать, он был генерал, жмёт руку молодому офицеру, желает успеха, произносит приличествующие месту, времени, разговору слова — и... Прощай Санкт-Петербург, прощай цивилиза­ция... на долгие годы. Мудрому в наше время надо бы иметь две жизни. В одной — приобретать опыт, в другой — применить опыт на деле... Но я... если бы пришлось повторить... всё с начала повторил бы, честное слово!

Больной долго пил чай.

— Хорошо бы для бодрости коньячку. Я и вкус-то его забыл.

Из двери доносилось тяжёлое дыхание душной летней ночи. Квакали лягушки, ухала выпь. В камышовой кры­ше что-то шуршало и верещало. В комнатке гудели комары. Разгладив слабыми пальцами разлохматившую­ся материю одеяла, раненый продолжал:

—  Знаете, доктор, очень старый коньяк «Фольбланш». Вольёшь его из рюмки в горло — и он расплавленной ла­вой по пищеводу... и в то же время нежно так ласкает, точно семнадцатилетняя очаровательница бархатной руч­кой... Такой коньяк мёртвого воскресит... Представьте банкетный стол, хрустящая скатерть, прибор — и в рю­мочке искрится оранжевым огнём жидкость... Ужасно хо­чется коньяку.

Доктор молчал и думал...

Снова заговорил Сеид Музаффар:

— Прошло три месяца. Наш аристократ уже на юге, но в каком виде! Клянусь, и любимая женщина не при­знала бы его. На севере остались книги, Эльснер, Комиссаржевская, Пати, Красавина... Мариинская опера, мечты юности... фантастические кутежи... вина подвалов удель­ного ведомства... тончайшее белье, духи «Л'ориган Коти», божественная музыка, картины... Ботичелли, Буше, Леви­тан... Да... впрочем, зачем всё это. Дальше начинается но­вая, совсем новая история.

Он снова пил чай.

—  Представьте себе высокий, весь в белой полыни, плоский берег сухого, как порох, русла. И на выжженном берегу — чёрные цыганские шатры... замурзанные ребя­тишки... Черноглазые косматые женщины... с золотыми браслетами на руках, на ногах, на шее, даже в носу, гряз­ные, но чертовски красивые, сложенные, как богини... и та­кие же воинственные, как мужчины... скачут верхом... сра­жаются. Тут же козы, бараны... Вокруг кочевья горы навоза, чтобы отпугивать комаров. Ну и соответствую­щие ароматы, конечно. Дым костров стелется по кусти­кам полыни и в жаркой мари, за скалистые, точно разва­лины средневекового готического замка, горы заходит солнце... И всё: и запахи навоза в смеси с горькой пылью, и чёрные с закатными бликами откинутые полы шатров, и розовый дым, и белые зубки под золотым обручем но-мадок — всё дьявольски, непостижимо   романтично. Да тут ещё с топотом, с грохотом живописные всадники бу­рей с горных склонов! Топот, ржание, приветственная стрельба, писк детей, радостные вопли женщин. Торже­ственно в аул въезжает сын давно пленённого шахскими жандармами вождя... племенного властелина.

Двадцать пять лет... четверть века до того стоял на берегу сухого русла дворец, ещё в девятнадцатом веке выстроенный вождём племени... Единственное здание сре­ди шатров и землянок... И каждый вечер эти двадцать пять лет в покоях дворца, устланных коврами, зажига­лись светильники, на кухне готовился ужин... Двадцать пять лет жёны вождя стелили постели, умащивали свои нежные тела мазями и притираниями... Ждали. Но вождь умер в Тегеране. Однако в плену... у него есть отпрыск... сын, родившийся в темнице, в клетке. И вот молодой орел вырвался на волю, наконец он... среди родного пле­мени. Какое торжество! Вот он стоит среди людей сво­его племени. Молодой, кареглазый. Кожа лица его не­сколько бледна, брови несколько узковаты, рука бела, но что из того! Он родился не в шатре, а в каменной темнице, именуемой домом... Рев восторженных голо­сов, полыхающие факелы, грохот бубнов, визг свире­лей... Старухи племени подходят к юноше. Вглядываются в лицо, одобрительно кивают головой, гладят ему плечи... Всенародно признают сыном покойного вождя. Новые клики восторгов... Около юноши теснятся седоусые ко­чевники, как запорожцы, но в войлочных шапках, крас­ных чалмах. Вот один протягивает руку и подталкивает упирающуюся, конфузящуюся... нет, упирающееся виде­ние из арабской сказки... с косами ниже колен, с лицом пэри, с горячими глазами джиньи... «Твоя невеста, сын мой!..» Да, сегодня пир до утра... И вспыхивают сказоч­ными огнями покои дворца, багровеют малиновые козры, блистает золото канделябров.

Невеста с горячими глазами волшебницы. Помните у Хосрова Дехлеви: «Не будут никогда столь сахар сладок, роза красна, ночь черна, утро ясно, как твои груди, твои губы, твои кудри, твои глаза...» Понимали толк в любви на Востоке. «Твоя невеста, сын мой!» — всё кричали ка­кие-то старые ведь-мы. «Сегодня пир!» — гудели вокруг, танцевали «чапи». Гремели сотни выстрелов, сияли ска­зочными огнями покои дворца, дымились блюда с яствами. Всё, как в «Тысяче и одной ночи»... Смешно, но... но ароматичные курения, запрещённые Магометом вина и разрешённые объятия атласных рук... Из девятнадца­того века я сразу же низвергнулся в пятнадцатый...