Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Страница 151

Потому-то все сидели важные, красные, потные, по­казывая яркостью, пестротой и количеством халатов свою важность и богатство.

Сюда, в шатер к Энвербею, собрался весь цвет вож­дей ислама, могущественного священного войска. На почётном месте высилась могучая плотная  фигура за­местителя Энвербея Давлет Мингбая. Сидел тут багро­вый напыженный Даниар. Да и почему не пыжиться ему, когда у него четыреста отчаянных сабель? А ря­дом с ним Мадраим Кудратбий, придворный вельможа и дипломат. В его банде тоже с полтысячи головорезов, а поближе арбоб и купец Самыг-Тыква. У Тыквы тыся­ча его же вооружённых батраков и чайрикеров. А там дальше Давлет Мингбай, локайский феодал, соперник и тайный зложелатель Ибрагима-конокрада, Султан-ишан, пугающий своей садистской    жестокостью даже изощрённо жестоких курбашей, ишан Исхак, — ближайший помощник Ибрагимбека, Алимардан Датхо, вся слава которого — в уме-нии готовить андижанский плов, Муэтдин — киргизский курбаши, приехавший для пере­говоров от имени Курширмата из далёкой Ферганы, Латиф Диванбеги, уполномоченный кровавого Абду-Кагара, неистовствующего в степях, к северу от свя­щенной Бухары, сам страшный  Тугай-сары и многие другие.

Сидел среди других и Каюм Токсаба, откуда он взялся, кто ему дал чин токсабы — никому не было известно. Старый, даже дряхлый, он неутомимо молил­ся в положенное для молитв время и своим зловещим взглядом из-под клочковатых седых бровей гнал на молитву даже самых бесшабашных из басмачей в ла­гере Ибрагимбека. Удивились сегодня все появлению Каюма Токсабы, потому что однажды он прочитал но­тацию даже самому зятю халифа за то, что тот не соблюл намаза хуфтан. Фанатизм Каюма Токсабы во­шёл в пословицу. Говорили про него, что ни слабость, ни болезни не мешали ему принимать участие во всех походах Ибрагимбека и давать ему советы. Едва зву­чал барабан, и Каюм Токсаба спешил взгромоздиться на коня.

Прибыл и Касымбек, но с лицом, закрытым концом чалмы. Сейчас же шепотком разошелся слух, что прока­за окончательно погубила курбаши и что от лица его ничего не осталось, сгнило. И когда он сел за дастархан, по обе стороны сразу же образовалась пус­тота.

Собрание не начиналось долго: ждали ишана кабадианского. Зноем дышал огромный газокалильный фо­нарь. Дымили, коптели факелы. Напряженно сидели басмаческие главари, похожие в своих тяжёлых одея­ниях на кули с мукой, невообразимо распухшие, непо­воротливые, выпучив глаза и обливаясь потом. Никто и не обращал внимания на богатый дастархан, уставлен­ный всяческими сладостями: прозрачным «кандалятом», жёлтой липкой самаркандской халвой, витыми «печаками», фисташковой нугой, конфетами «московли», чашечками с виноградным мёдом — шинны, блю­дечками с кишмишом — чёрным и прозрачным изумруд­ным; изюмом; коринкой, орехами, миндалем, фисташками, леденцами, халвой «хуфта», сахаром с миндалем, кунжут­ными палочками, мучнистыми «собуни», сладостями из виноградного сока и муки «варокат», гиждувенскими «сари чубин», ургутским кишмишом с жареным горохом, су­шеным ходжентским янтарным урюком, гузарской хал­вой «таранджабини», мешхедским рахат-лукумом, хал­вой «яхак», кувшинами с багдадским шербетом, ломти­ками афганских сластей «терра саринджони», маковка­ми обыкновенными и маковой халвой, орехами в сахаре, цукатами из Индостана, тахинной халвой из Кашгара — «террича»... Всё имелось на дастархане: и сладости, и горы великолепных фруктов и нежнейших лепёшек, та­ющих во рту Пирожков и обыкновенных, и сладких, и наперченных — обжигающих. Одного не хватало на дастархане... Увы, ни одной бутылки не увидели гости, и многие в глубине души посетовали на чрезмерную строгость Энвербея. Поэтому не очень-то все набро­сились на угощение. Изредка только кто-нибудь неук­люже поворачивался всем телом и кряхтя тянулся ру­кой к блюдечку с леденцами или фисташками.

Народу всё прибавлялось. Полог шатра отдергивал­ся, и вваливался новый тюк перепоясанных халатов. Ошалелый от рева карнаев, сурнаев, жары, дыма, гость зыркал глазами по рядам и шагал по проходу вперёд. В мареве дыма и чада он сразу же усматривал свобод­ное место в дальнем конце шатра у возвышения и уст­ремлялся к нему. Едва он собирался усесться, как чувствовал, что его удерживают чьи-то руки. В раздраже­нии он оборачивался, и из груди у него вырывался возглас:

—  Оббо!

На него смотрел провалившимися глазами череп. Хриплый шёпот Шукри-эфенди вежливо уведомлял:

—  Здесь место ишана Кабадианского.

—  О, — бормотал курбаши, — сам  ишан прибудут.

И он грузно втискивался куда-нибудь поближе к возвышению и шёпотом сообщал соседям потрясающую новость — сам ишан кабадианский приезжает. Почти все сидели молча, раздражённо поглядывая вокруг, кашляя от дыма.

Новость об ишане Кабадианском взволновала и взбодрила всех. О, значит, предстоят великие события. Ишан кабадианский Сеид Музаффар упорно, несмотря на многочисленные приглашения, ни разу до сих пор не посетил зятя халифа. Сидел себе в своём Кабадиане и не откликался на зов Энвербея. Создавалось даже впечатление, что Сеид Музаффар просто игнорирует верховного главнокомандующего всем исламским вой­ском.

Шёпотом передавали слушок, что как-то раз Энвер­бей поступился своим гонором и поехал в Кабадиан, Уж слишком большим влиянием и уважением пользо­вались испокон веков кабадианские ишаны во всей гор­ной стране, и слишком важно было заручиться содей­ствием и благосклонностью Сеида Музаффара.

Но говорили все так же шепотком: ишан Сеид Му­заффар так и не вышел к Энвербею, и зятю халифа пришлось отбыть восвояси ни с чем.

И вот теперь сам ишан, потомок пророка Сеид Му­заффар, жалует к зятю халифа. Есть отчего раскрыть рот удивления, есть отчего проникнуться уважением к Энвербею. Значит, плохи дела большевиков, значит возвышается дело исламской религии. Придется, пожа­луй, поступиться кое-чем и поклониться пониже этому непрошенному турецкому пришельцу Энвербею. Даже стало заметно, как спесь и гордыня постепенно начали стираться с потных физиономий курбашей и беков. И уже не так они пыжились и давились от спеси. Подобо­страстие трусливо замерцало в их глазах, когда они поглядывали на возвышение, где вот-вот должен был появиться  могущественный зять халифа.

Внезапно наступила тишина. Карнаи, сурнаи, бара­баны сразу же смолкли. Все взоры устремились на вход.

Но тут же послышался голос в другом конце шатра.

—  Джаноб-и-Али, их высокое могущество! — прокри­чал мёртвоголовый    адъютант Шукри-эфенди. — Тише! Комадующий армией ислама! Зять халифа! Господин Энвер-паша.

Все обернулись.

На возвышении стоял Энвербей, выпятив грудь, по-наполеоновски засунув палец левой руки между треть­ей и четвертой пуговицами мундира, увешанного орде­нами турецкими и европейскими. Чёрные стрелки усов топорщились, глаза щурились от света и дыма.

Рядом с Энвербеем стоял в скромном не по сезону суконном костюме и персидском куляхе Мохтадир Га-сан-эд-Доуле Сенджаби и с любопытством смотрел на собравшихся.

—  Внушительное зрелище, — негромко сказал он.

Деревянным жестом Энвербей вскинул вперед руку, приглашая начавших с трудом приподниматься курба­шей сесть, и громко сказал:

—  Бисмилла! Да утвердится и возвеличится могу­щество и мощь разящего меча пророка Мухаммеда, да произнесется имя его с подобающим трепетом и уваже­нием.

Все провели ладонями по бородам и сказали хо­ром:

—  О-оминь!

—  Аллах экбер! Приступим к совету! Славные газии, воины, наступил   день свершений. Великие дела предстоят нам. Завтра мы начинаем великий   поход на большевиков. Точите сабли, заряжайте винтовки. Храб­рые мои львы, ударим на врага. Но, о мусульмане, в наши ряды пробралась измена. Чёрную кость — народ — разъедает червь жадности. Когда раб зажиреет, в колодец плюнет. Когда собака  зажиреет, хозяина уку­сит. Крепко держите    плётки, рвите спины, ломайте большевистский дух. Тушите пышащее пламя  нечестия. Не давайте потачки бездомным нищим, когда они смот­рят исподлобья. Помните: люди чёрной кости — враги нам. Бедняки — смута в войске.    Берегитесь. Видишь вражду — искореняй! Кончай! Дух большевизма души! Враги без головы лучше! Не медли! Кончай! Кроткость — преступление. Будь беспощаден! Мягкость — бе­да! Пленных истребляй, сей ужас...