Набат. Книга первая: Паутина - Страница 16

Шлепающие шаги заставили незнакомца резко обернуться, и Хаджи Акбар, хотевший схватить его за рукав, невольно отстранился.

— И ты еще не хотел меня впускать в эту помойную яму, именуемую караван-сараем? А?

— Чего ты лезешь… те… без спросу! — пискнул толстяк.

Незнакомец презрительно бросил:

— Ты, ослятник, говоришь с сеидом — потомком пророка, да произносят имя его с надлежащим почтением. — И, не дождавшись ответа, который, судя по бульканью, захлебнулся в глотке Хаджи Акбара, пришелец спросил: — Караван-сарай — владение достопочтенного казия байсунского Самада?

Прыщавый только кивнул головой. Он все еще задыхался в гневе и не мог сказать ни слона.

— Обратись к цирюльнику, пусть откроет тебе вены, а то черная кровь тебя задушит.

— А… а… те… — бормотал что-то Хаджи Акбар. Щеки, подбородок его тряслись и прыгали, точно студень, из утробы вырывались лающие звуки.

Скептически ухмыльнувшись, незнакомец убийственно хладнокровно добавил:

— Из тебя котел твоей вонючей крови можно выпустить, и то достаточно останется.

Он обвел глазами двор, не обращая внимания на продолжающийся припадок удушья у Хаджи Акбара, и вдруг увидел павлина.

В багряно-оранжевых отсветах заката хвост птицы «кричал» столь неправдоподобно яркими, свойственными только агату красками — от густо-черной до кроваво-красной, что весь измызганный, захудалый, утопавший в грязи заезжий двор сразу засверкал.

Странник снова заговорил, но уже с видимым удовлетворением:

— Ба, павлин! Мы видим великолепного павлина. Теперь я вижу, неисповедимые пути аллаха всевышнего привели нас к порогу, определенному нам властителем человеческих душ.

Но незнакомцу не удалось закончить своей благочестивой тирады. Хаджи Акбар наконец поборол удушье и выжал из себя вопль:

— Велик аллах… те… и пророк его!.. Эй, Хромой, эй, Латип, сюда, бездельники!

— Поистине аллах велик и благословен пророк его, да произносят имя его с благоговением и почтительностью, — продолжал странник, не спуская горящего взгляда с багровой физиономии Хаджи Акбара. — Да есть ли гостеприимство в этом проклятом аллахом, сынами Адама и бессловесными скотами паршивом обиталище?..

Два неизвестно откуда появившихся босяка с изъеденными оспой лицами и тяжелыми ручищами надвинулись на пришельца.

— Взять его! — с трудом выдавил из себя Хаджи Акбар. — Взять этого почтенного… те… потомка пророка и вышвырнуть с моего двора. И если, — злорадно прибавил он, — вы… те… дадите ему… те… несколько тумаков покрепче, святости в нем не убавится… те…

Брюхо свое он выставил вперед, а короткие руки-обрубки упер в бока. Всем видом своим он показывал — вот я, хозяин, приказываю, я делаю что хочу.

— Ну же! — крикнул он босякам.

Старший из рябых прислужников — Латип, побольше и побезобразнее, топтался на месте, засучивая лохмотья выше локтей. Ворчание вырвалось из его груди:

— Сейчас, хозяин мой, сейчас, господин Хаджи Акбар.

При этом имени в глазах пришельца заиграли уже совсем дикие огоньки — не то ярости, не то веселья, и он, еле сдерживаясь, шагнул вперед.

Весь гонор слетел с Прыщавого. Он мгновенно вобрал в себя брюхо и, пятясь назад, жалобно заскулил:

— Латип! Хромой! Что же вы?

Пришелец презрительно отмахнулся от подскочившего Латипа и сказал:

— А, ты и есть сам почтеннейший Хаджи Акбар. Что же ты боишься назваться, господин Хаджи Акбар? Или ты забыл Мекку и Стамбул, господин Хаджи Акбар!..

— А, — хрипнул толстяк.

На лице его появилось выражение растерянности и недоумения. Глазами он сделал знак, и протянутые уже к плечам пришельца лапищи слуг опустились. Босяки недоуменно переминались, чавкая ногами в зеленой навозной жиже.

— Вон, — рявкнул Хаджи Акбар на своих вышибал. — А, ты еще здесь?! — Он поднял проворно из грязи осколок кирпича и запустил его в собаку. Пес взвыл от боли.

Прыщавый повернулся к страннику:

— Мир тебе, странствующий и путешествующий. Пожалуйте в наше обиталище, о вместилище добродетелей. Прошу, пожалуйте, почтенный гость.

Поразительно изменились при словах «Мекка и Стамбул» тон, манеры, выражение лица Хаджи Акбара. Он просто захлебывался, расточал любезности, не замечая, что изысканные и напыщенные выражения, подобающие только двору какого-нибудь азиатского князька, казались неуместными посреди этой грязной, вонючей лужи, окаймленной полуразвалившимися хибарками с растрепанными камышовыми кровлями. Яркие краски заката потухли. Павлин свернул свой пышный хвост. Все погрузилось в серые тона.

Незнакомец сухо сказал:

— Значит, это Павлиний сарай?

— Да, — подобострастно проговорил Хаджи Акбар.

— Караван-сараи славятся гостеприимством, — губы незнакомца покривились, — а мы целую вечность стоим в грязи.

— О всевышний! — засуетился Хаджи Акбар. — Да что со мной? Соблаговолите, о опора благочестия и заступник верующих перед престолом бога! Мы вас так… те… ждали и только наша несусветная тупость не позволила нам признать ваши досто…

Недосказанное слово застыло у него на языке. Ошибся или нет Хаджи Акбар, но глаза путешественника силой внушения предостерегали кого-то за его спиной. Прыщавый обернулся. Он поразился и вконец расстроился. Почему мог делать сеид, потомок пророка, блюститель исламского благочестия, какие-то заговорщические знаки глазами презренному гяуру — неверному урусу.

В воротах стоял только что подъехавший всадник. На крепком гиссарце сидел военный, одетый в изрядно потертый китель и столь же потертую фуражку с красноармейской звездой. Из-под кожаного потрескавшегося козырька смотрели очень пристальные, очень проницательные глаза, цвет которых скрадывался сумерками. Расплылись и черты лица, можно было только разглядеть щеточкой подстриженные усы и упрямый подбородок с ямкой посредине.

— Здравствуйте, Хаджи Акбар. Долгонько мы отсутствовали. Месяц, пожалуй, прошел.

Приезжий спешился, отдал поводья появившемуся тут же Алаярбеку Даниарбеку и пошел по двору, осторожно ступая, чтобы не попасть в грязь. Собака кинулась к нему и ласково ткнулась холодным носом в ладонь. Добродушное лицо доктора носило следы усталости. Видимо, он проделал немалый путь по степи и дорогам. Пыль лежала слоем на его костюме цвета хаки с темными прямоугольниками на плечах от снятых погон и с серебряными пуговицами. Кожа на голенищах сапог, там, где они трутся о ремни стремян, побелела.

С тревогой Хаджи Акбар вглядывался в лицо доктора, ловил его глаза, но ничего не видел подозрительного. Он посмотрел на сеида, но тот даже не глядел теперь на русского.

Прыщавый растерянно повторил:

— Э, пожалуйте.

— Ба, — заговорил доктор, — да у тебя, брат, гость! — И, обращаясь уже к пришельцу, спросил: — Да, как величать прикажете?

Странно! Доктор невольно послушался предостерегающего взгляда незнакомца и ничем не показал, что встречался с ним на Черной речке.

Заковыляв в сторону, сеид бросил угрюмо:

— В небе звезд неисчислимое количество, дороги тянутся по лицу мира днем и ночью, их не исходят ноги вечных странников.

— А… а, — понимающе хмыкнул в усы доктор. — А вот, дорогуша, с ногой у вас что-то неблагополучно, может, стоит взглянуть?

— Не подобает потомку пророка, сеиду Музаффару бен Кассаму Фатаху бен Джалалу прибегать к помощи неверного и испрашивать, как милости для страждущего тела, проклятые ференгские лекарства.

— Как угодно… э… Но в случае чего… Эй ты, Латип! Долго мне дожидаться?

Поразительно проворно прибежал рябой. Бормоча: «Дохтур, господин дохтур… уважение. Прах ног на моей голове» и, вращая белками глаз, гориллообразный гигант суетился около доктора, стараясь всячески ему услужить.

Вытянув вперед лапищу с ключом, Латип, сопровождая доктора, побежал к помещению, выделявшемуся своими чисто выбеленными стенами.

Тяжело шагая вместе с Хаджи Акбаром в противоположную сторону, сеид Музаффар проговорил:

— О, я вижу, гяур урус снискал любовь рабов аллаха, а? И даже собака его любит, а? Мусульманская собака?