Набат. Книга первая: Паутина - Страница 12

— Где он сейчас?

— Не знаю. Наш командир сказал: нельзя его убивать. Надо у него кое-что спросить, а потом, чтобы трибунал… Но Хаджи Акбар убежал. Когда на нас налетели бандиты Джунаида, Хаджи Акбар убежал.

— Убежал? Такая собака.

— Его не надо было упускать, — сказал важно дядя Пулат. — Его следовало убить.

— Ага! Хаджи Акбара надо было убить? — усмехнувшись, спросил Юнус. — Вы тоже так считаете, дядя Пулат? — И очень ехидно добавил: — За что же надо убить Хаджи Акбара?

Тут все старики сразу закричали:

— Он у вдов и сирот отнимает кусок хлеба, он продает за долг последнее одеяло; он наших детей губит голодной смертью…

— Ага, значит, Хаджи Акбар злодей, кровопиец. А другие лучше? Все они одна свора. Все они хотят удушить нас. Вот…

Он полез в карман и бросил на кошму бумажник.

— Вот, смотрите. Я приехал в Бухару с этим. Мы взяли у Хаджи Акбара его бумаги. — Юнус развернул один из листков, заглянул в него. — Хаджи Акбар продался врагам свободы, Хаджи Акбар едет в Бухару убивать, резать, предательствовать. Его послал к нам черный человек, имя ему Энвер. Вот мандат Хаджи Акбара с подписью Энвер-паши.

Дядюшка Пулат хмыкнул:

— Э, что ты говоришь, Юнус? Разве Энвер-паша черный человек? Он хороший человек. Мы слышали, он зять самого халифа правоверных.

— Как можешь ты говорить плохо о зяте халифа? — запротестовал старик Аскад. — Говорят, он скоро приедет в Бухару.

— Кто едет? К нам?

— К нам в Бухару, помогать советской власти, народу. Святой жизни человек Энвер-паша, — загнусавил вдруг дядюшка Пулат. — Говорят, увидел он запаршивевшего пса, взял его к себе домой, накормил из своей чашки, смазал ему раны и струпья маслом, держал его на своей постели и лечил, пока пес не вылечился.

— Известно, молитвы для сытого. Что богачу еще делать? Только собак лечить да молитвы читать, а батраку — посты держать хорошо, когда… хлеба нет.

Старики обиделись.

— Нет, Энвер — зять халифа. Он приблизился к дочери султана, стал мужем, она от него зачала… значит, святой он.

Вскочив в ярости, Юнус несколько секунд не мог произнести ми слова.

— Какая чепуха! Клянусь, беда ждет нас. Мало вы съели палок от эмира. Этот человек — жестокий тиран, он терзал свою родину. И Турция прогнала его. И вот он едет к нам незваный, непрошеный. Никто не видел ног у змеи, глаз у муравья, добра от тирана.

Юнус сел, закрыл голову руками и раскачивался долго, тяжело вздыхая.

Он бормотал; «Неужто ты, народ Бухары, сбросив навсегда цепи рабства, снова позволишь надеть их на себя».

С недоумением и испугом смотрели на него старики. По одному поднялись они и тихонько, стараясь не шуметь, вышли из домика.

Только тогда Юнус прервал молчание:

— Матушка, у меня есть к вам слово.

— Какое, сынок? — стеля постель, откликнулась старушка.

— Я хочу жениться, матушка.

Старуха заохала, запричитала. Какое счастье! Наконец-то Юнус остепенится, перестанет ездить по войнам, наконец-то у нее, как у людей, заведутся внуки. Дом их перестанет пахнуть могилой. Ой, какая радость!

— Только где бы взять невесту, сынок? Вот у дяди Пулата, что ли? Внучка у него. Шестнадцать ей, вроде перестарок… Но здоровая… пять пудов груза потащит.

— Извините, матушка. Невесту я нашел.

— Да ну! Ай-яй-яй. Как же так?

Она погладила Юнуса по плечу и заглянула в глаза.

— А вот так. Если вы, мама, не хотите спать, я расскажу вам одну историю. Сядьте, послушайте!

Почти напуганная торжественным и важным тоном сына, Паризот поспешила сесть, сложила на груди руки и приготовилась слушать. Только глаза ее, живые, темные, говорившие о былой ее красоте, испуганно и часто моргали.

— Послушайте же, мама, — проговорил Юнус.

Он подбросил сухих сучьев в огонь, и пламя озарило его лицо.

А он смотрел в самое пламя и видел пленительный образ, так поразивший его сердце и душу…

Сначала пришла собака.

Она была очень обыкновенная, эта собака. Со своими короткими и обрубленными ушами, куцым, обрубленным хвостом и почти черной тоже точно обрубленной мордой собака была похожа на бесчисленных киргизских овчарок.

В голове Дильаром шумело, и временами какие-то черные клубы заслоняли песок, куст саксаула и даже небо, но собаку Дильаром видела очень отчетливо, и, как это ни невероятно, девушка даже любовалась ее широкой с рыжими подпалинами грудью, крепкими ногами. И даже рычание было приятно. Оно… оно… Солнце пекло, жажда мучила, и мысль ускользала. Оно… Что оно? Ах да, рычание сулило спасение…

Собака спустилась по склону бархана, увязая лапами в песке.

«Что она сделает?» — подумала Дильаром.

Снова темные клубы застлали весь мир.

Когда наступило прояснение, в ушах стоял звон и шум.

Собаки не было, но доносился ее оглушительный лай. Овчарка громко, призывно лаяла.

Проследив взглядом глубокие следы на песке, Дильаром обнаружила овчарку на гребне бархана, там, где она появилась первый раз.

Вырисовываясь темным пятном на бирюзово-голубом небе, овчарка лаяла громко, деловито и радостно.

«Она лает потому, что нашла меня. Какая… умница».

И почти тотчас до слуха Дильаром донесся голос: «Эй!.. Эй!.. Басс!.. Эй!..»

Голос человека.

А вдруг собака убежит на призыв, и она, Дильаром, здесь останется… И ее найдут, как ту — жену… про которую ей рассказывали давно… в детстве. Она убежала от постылого мужа… и ее нашли в песках сухую… высушенную…

И вторая… ужасно глупая пришла мысль… Ведь кричит мужчина, а она… растерзанная, почти нагая. В муках жажды она рвала и раздирала на себе одежду. И вот только сейчас она не могла даже пошевельнуться, а теперь откуда силы взялись: сухими, негнущимися пальцами она начала застегивать пуговицы камзола.

Потом, по-видимому, образовался провал в памяти.

Божественное ощущение влаги на губах вернуло Дильаром к жизни.

— Еще… еще… — словно откуда-то со стороны слышала Дильаром собственный стон.

— Потихонечку, — сказал голос.

Она открыла глаза. Ей стало стыдно своей слабости.

Человек в смушковой шапке со звездой, поддерживая ее голову, по капле вливал из фляжки воду ей в рот. Звезду, с красными блестящими лучами, с вмятиной посередине, Дильаром хорошо разглядела.

Человек улыбнулся под короткими, щетинкой, усами, снова произнес очень внятно:

— Потихоньку, полегоньку.

Девушка резко села. Несколько капель воды мгновенно возвращают жизнь и силы умирающим от жажды.

— Нехорошо…

— Что вы сказали? — спросил человек в папахе.

Только теперь Дильаром разглядела его. Он очень высок ростом, белки карих глаз белеют на мужественном, дочерна выдубленном солнцем, песком, ветром и солью лице. Одет он в выцветшую рубаху хаки, подпоясанную потертым солдатским ремнем.

Все на нем было отнюдь не новое, но поразительно аккуратное, опрятное. И держался он подтянуто, по-военному.

— Кто вы?

— Юнус, но меня в полку зовут Юнус Винтовка.

— Почему? — невольно улыбнулась Дильаром. — Как это человека можно назвать винтовкой? Нелепость.

— Когда я стреляю… всегда попадаю. Ну, вот меня и прозвали… Винтовка.

— О, а я думала…

Цепляясь за его руку, Дильаром встала. В ногах она ощущала слабость.

— А я думал, — проговорил Юнус, — что это за старая женщина ходит по степи, а вот вы улыбнулись… оказывается, молодая.

И он, как бы поражаясь своей несообразительности, покачал головой.

— Вы сможете идти? Помочь?

— Не надо, — сердито сказала Дильаром. — Не надо. Я сама, я не старуха. Куда идти?

Она поплелась по песку. Дело пошло гораздо лучше, чем даже она думала. Каждый шаг вселял в ее тело новые силы. Через пять минут она уверенно поднялась на бархан. Шедший рядом Юнус удовлетворенно буркнул:

— Вижу, вы не старуха…

Он взглянул на нее и поразился происшедшей в ней перемене.

Когда Юнус, привлеченный лаем собаки, увидел Дильаром на песке, его поразил мертвенный вид ее лица со сморщенной серой кожей, обтягивающей скулы, ввалившимися черными глазами, сухими ниточками губ. А сейчас несколько глотков воды вернули коже нежность молодости, и на щеках чуть зарозовел румянец.