На земле живых (СИ) - Страница 41

  - Дар даёт ему право не быть как все.

  - Дар никого не освобождает от нравственных обязательств.

  - Вас опровергает жизнь. Десятки подлецов были первоклассными поэтами.

  - Тем хуже для поэзии, Гилберт.

  - Судят по стихам, а не по мерзостям.

  Эммануэль не ответил, но его лицо отразило несвойственное ему обычно выражение надменного презрения. Риммон, воспользовавшись их препирательствами, откинулся на спинку дивана и снова погрузился в мечтания, напрочь отключившись от дискуссии. Хамал не уступал:

  - Поэзия бывает только там, где её творят безумцы, мечтатели, отшельники, еретики и бунтари!

  Ригель улыбнулся.

  - Ваше суждение самоубийственно. К какой категории вы отнесёте себя? Для безумца и мечтателя вы чрезмерно прагматичны, для отшельника и еретика недостаточно религиозны, ну а чтобы потомки ювелиров бунтовали... Из вас partageux, как из меня - гладиатор. Но я понял вас, хоть вы меня и не убедили. Поэт может и не быть праведником, но слишком зловонная жизнь не может не передать стихам привкус дерьма.

  - Мораль не должна стоять выше Истины.

  - Нелепая иерархия. Мораль и есть проявление Истины.

  - В смутные времена и светлые души темнеют. Rebus in arduis, в сложных обстоятельствах...

  - Благородным нужно быть по натуре, а не по временам или обстоятельствам.

  Часы Меровинга пробили утреннюю зорю. В двери постучали. Хамал счёл нужным прекратить раздор и начал трясти за плечо Сирраха, снова оторвав того от любовных мечтаний. На пороге возник Морис де Невер, пожелавший им доброго утра и вяло пожаловавшийся на головную боль от бессонной ночи.

  - Это было что-то ужасное, господа. В полночь на балконе, откуда ни возьмись, появилась орава котов, которые бесновались до трех ночи...

  - Прогнали бы, - посоветовал практичный Хамал.

  - Я и прогнал. Но эти дьявольские отродья проскочили по карнизу, устроились рядом, на виллигутовском балконе, и продолжили оргию. Вопль блудящей кошки похож на младенческий крик...он невыносим. Но как только они затихли, и я, наконец, задремал, проснулось вороньё и с жутким граем начало кружиться над макушками вязов...

  - Это к морозу. - Риммон сладко потянулся. - К вечеру пойдёт снег.

  Эммануэль приложил руку к высокому бледному лбу Мориса, а Сиррах пригласил Невера на следующий день на охоту - все следы будут как на ладони. Эстель давно хотела полакомиться зайчатиной и, если им повезет...

  Его перебил раздражённый Хамал, заявивший, что никакой охоты ему не видать, пока не сдаст Пфайферу, и сразу после завтрака они займутся Новалисом. Сиррах, однако, наотрез отказался продолжить подготовку, твёрдо заявив, если уж он прожил почти четверть века без Голубого Цветка этого самого Новалиса, то не видит оснований, почему бы ему ни продолжать жить без него и дальше? Переубедить его Хамалу не удалось.

  - Глупости всё это. Не сдам - значит, не сдам.

  Морис де Невер, чья головная боль неожиданно прошла, заказал завтрак, заявив, что любой экзаменующийся нуждается не столько в знаниях, сколько в Божьей помощи и здоровом питании. Гиллель оторопело уставился на Мориса, но на Сирраха этот аргумент произвёл очень глубокое впечатление. Во время завтрака разговор коснулся нового закона об образовании и политики прежнего кабинета Гамбетты и нынешнего - Ферри. В ходе беседы Хамал с изумлением обнаружил, что Эммануэль не знает, кто такой Жорж Клемансо. Но тут Риммон, заявивший, что quand un francais a la colique, il dit qui la foute du gouvernement, когда у француза болит живот, он говорит, что во всем виновато правительство, перевёл разговор с политики на новую оперу Гуно и восхитился последними вещицами Эрвэ и Сен-Санса.

  Хотя единственным французом в их компании был Морис де Невер, не жаловавшийся ни на колики, ни на правительство, замечание Сирраха касалось Хамала, родившегося в Эсперанже под Люксембургом. Риммон, приехавший из Лозанны, говоривший на французском и итальянском, упорно считал Эммануэля испано-итальянским французом, а Хамала - французом иудейско-немецкого происхождения. Хамал устал переубеждать его.

  В итоге, плотно закусив, Риммон отправился на кафедру немецкой литературы.

  - Эммануэль, молитесь за меня. Гиллель, скрестите пальцы на счастье.

  Морис с Эммануэлем ушли отнести в библиотеку немецкие фолианты, взятые для Риммона. Гиллель остался один, и теперь мог, наконец, отдаться своим мыслям, томившим его всё это время.

  ...Когда он вчера неслышно вошёл в гостиную Эстель, то просто собирался забрать оттуда Сирраха, водворить его обратно в его апартаменты для дальнейшей подготовки к экзамену.

   Представившаяся его глазам картина заворожила его. Хамал молча смотрел на побелевшие пальцы мужчины, вцепившиеся в подлокотники кресла, на хрупкую девичью фигурку Эстель, чья белокурая головка столь резко контрастировала с чёрными, как смоль, волосами Риммона, на нежные розовые руки, обвившие его шею. Как красивы были они в трепещущем свечном пламени... Он без труда постиг ощущения Риммона. Усмехнулся. Ласки девственницы - что может быть изысканнее и острее для влюблённого мужчины? Не утоляющие жажды, но лишь увлажняющие жаждущие губы, когда сама невозможность соития возбуждает до предела, заставляя пытаться одновременно насладиться воображением и пытаться обуздать его, сладкая и изощрённая пытка... Где ей, глупышке, понять, что он не сможет потом уснуть всю ночь и будет больным ещё несколько дней?

  Но был ли он, Хамал, возбужден увиденным? Нет. Ведь было же что-то, от чего вдруг накатила мутная тоска, которую он всю эту ночь старался заглушить и подавить в себе? Гиллель прикрыл тяжелые веки, вспоминая.... Вот оно. Конечно. Мысли! Не мысли Сирраха, нет. Их и не было. Эстель! Впервые в мыслях женщины, ласкающей мужчину, он прочёл ...преданность и любовь, желание порадовать и успокоить. Никогда ни в одной женщине он сам не находил такого. Встречал тупую страстность, попадалась не менее тупая жажда наживы, кто-то тешил самолюбие, кто-то искал обеспеченности и крыши над головой... Но ни одна женщина никогда не хотела просто порадовать его, сделать счастливым.

  Хамал закусил губу и сощурился. Ему не повезло? А почему повезло Риммону? Риммон - не Невер, и если успехи Мориса можно было бы объяснить его красотой, то Сиррах... Отнюдь не урод, положим, похож на египтянина, чувствуется восточная кровь. Ну, и что? Тут Гиллель услышал шорох в углу гостиной. Рантье. Пёс потянулся после сытного завтрака и развалился на ковре. ... Да... Вот чем Риммон отличается от него. Собачьей преданностью. Верностью. Любовью. Ну, и что? Ведь Ригель тоже влюблён в Симону, а что в ответ? Дурочка потеряла голову из-за красавца Невера, которому она и даром-то не нужна!

  Его мысли были прерваны возвращением Мориса и Эммануэля. Последний рассказывал историю о каком-то монахе из Линдисфарна. Похудевшее и бледное лицо Мориса показалось Хамалу странно одухотворенным, а в его глазах, устремленных на Эммануэля, читалась та же кроткая и ласкающая любовь, что он видел накануне в Эстель. Мысли были теми же. То же желание порадовать и защитить, та же верность и собачья преданность.

  Эммануэль поинтересовался, скрестил ли Хамал пальцы на счастье Риммона? Хамал усмехнулся и скрестил. Эммануэль, подняв глаза к небу, попросил у Господа для Сирраха знакомый билет. Потом все погрузились в конспекты.

  Прошло несколько часов. На башне пробило полдень. Невер забеспокоился, Эммануэль предложил сходить на кафедру. Хамал задумался. Знаний Риммона едва ли хватило бы для получасовой беседы с профессором.

  Догадка озарила его мгновенно.

  - Глупости. Он давно в женском портале, голову даю на отсечение. Хотите пари?

  Морис переглянулся с Эммануэлем и отрицательно покачал головой. Догадка Гиллеля выглядела весьма правдоподобной. Путь в гостиную девушек лежал через кабинет Вольфганга Пфайфера. Втроём они вышли в коридор и проследовали на кафедру. Хамал заглянул внутрь. Ну, ещё бы! Риммоном там уже давно не пахло. Зато в гостиную Эстель Антонио вносил на подносе огромного фазана, оттуда слышался звон бокалов и раздавался смех Риммона.