На земле мы только учимся жить - Страница 4
Дома я рассказал мамочке о том, что случилось. Помолчала она, потом сказала тихо:
– Видишь, Господь наказал ее на ваших глазах за богохульство.
Снова – в колхоз?
Несмотря на всякие искушения, с Божией помощью постепенно налаживалась жизнь в Макарьевке. Свободно себя всем обеспечивали, все оборудовали для жизни.
На четвертый год органы начали говорить о колхозе – показалось им, видно, что мы слишком хорошо живем. Стали напирать на жителей: дескать, хватило вам трех лет на обустройство, вон – у вас уже и дома есть, и куры, и поросята, и даже коровки у некоторых.
У нас была одна лошадь с жеребенком. Как-то, когда отец был на работе, пришли трое мужчин, никого не спросись, надели на нашу лошадь узду и уже хомут стали налаживать. Мать увидела, ахнула:
– Иван Васильич! Что это значит? Вы куда хотите лошадь увести?
– В колхоз, Романовна, в колхоз.
– Как – в колхоз?
– Да вот решили в колхоз вашу лошадку взять.
Ну, она подумала сначала – временно, поработать. А они забирали ее насовсем.
– А вы-то сами в колхоз будете входить? – приступили к матери.
– Не знаю, – говорит она, – отец наш уже работает – в сельпо.
– Нет, это не то! – отвечают. – Все равно вам в колхоз надо!
Как упала мать на кровать – и в рев! Я из школы пришел, а она рыдает-заливается:
– Опять отобрали! И здесь все отобрали! О, Господи Боже мой!
А куда денешься? Отец для нас дом большой построил – восемь на девять метров. Так в нашем доме контору колхозную организовали. И колхоз назвали – словно в насмешку – «За освоение Севера».
«Где ваш отец?!»
Наступил тридцать седьмой год. 3 марта. Три часа ночи. Вдруг в ночи – стук. А папки в это время дома не было – он пошел в тайгу пушнину добывать вместе с шестью охотниками. Там, в тайге, и ночевал…
Стук все сильнее. Мать встревожилась:
– Кто там?
– Теть Кать. Это я, Николай Мазинский. Староста.
Она открывает дверь – а сзади старосты комендант маячит. Кравченко. Высоченного роста, вот такие руки, вот такие плечи! Заходит молча и все кругом осматривает. Мы проснулись, а он как рявкнет громким голосом:
– А где хозяин? Где ваш отец?!
– Он в тайге, – говорит мамка.
– Что значит – в тайге? Сбежал, что ли?! – еще громче крикнул комендант.
– Да нет. Он в тайгу на охоту ходит, и сейчас пошел за пушниной с охотниками.
А на стенке у нас пушнина висит. Николай Мазинский показывает на нее коменданту:
– Вот посмотрите, пушнины сколько!
– О-о-о, действительно, охотник! Молодец! Молодец! Ну ладно, счастливый он, пусть ловит лисиц. Пушнина государству нужна. Счастливый. Закрывайся, хозяйка…
Мы на кровати лежим – ни живы ни мертвы.
– А там кто?
– Там дети.
Подошел. Поднял одеяло:
– Да, в самом деле – дети.
– Закрывайся, хозяйка! Счастливый твой мужик – скажи ему!
Три раза повторил, что отец у нас счастливый, и ушел. Мамка только закрыла дверь на крючок, слышит – на улице рёв. Да так много голосов плачут! Дети кричат, женщины голосят. Даже сквозь зимние рамы слышно. Мать шубенку на голову накинула – на улицу выбежала. Возвращается сама не своя:
– Ох! У нас соседей забрали!
А утром узнали, что на нашей Барнаульской улице одиннадцать мужиков арестовали. Папка двенадцатым должен был быть. Чудом он избежал в ту ночь ареста. Потому что в тайгу ушел за зверем – план сдачи пушнины выполнять. Потому и повторил трижды комендант: «Счастливый твой хозяин!» Вот такое «счастье» было. Этого не опишешь словами. А мужиков соседских сослали – никто и не знает куда… Страшно это – люди работали не покладая рук. У всех, как и у моего отца, руки были огрубевшие от работы – топор, лопату из рук не выпускали. А дали разнарядку на арест – и трудяг-мужиков превратили во «врагов народа». Тем, кто этого не испытал, даже представить трудно, как в нашей России происходило это ужасное.
Забирали в тюрьмы, ссылали и тех, кто только заикнется о Боге. Врагами советской власти называли всех таких – и маленьких, и больших. Родителей расстреляли, а детей – в детдом в Колывани, устроенный в двухэтажном доме, отобранном у священника. А в классах на досках было написано: «Да здравствует счастливое детство!» Но детдомовские парни уже взрослыми были, не побоялись спросить:
– Какое это – «счастливое детство»? Папочку и мамочку расстреляли, а нам «счастливое детство» написали?
– Замолчать! Ваши родители – враги советской власти. Вы недовольны? Мы вас учим, одеваем, а вы еще недовольны? Замолчать!
Но все-таки в этих детях сохранилась вера. Потом, когда они выросли, когда началась война, этих парней взяли на фронт, так же защищать Родину – как и тех, которые не страдали. Всех послали на передовую. Люди верующие знают, как нужна Родина, нужна правда, нужна любовь. И они, не щадя не только здоровья, но даже жизни не щадя, защищали Родину.
Травяной хлеб
Меня тоже направили в военную школу в Омск, когда началась Великая Отечественная война. Потом – под Ленинград, определили в артиллерию, сначала наводчиком, затем командиром артиллерийского расчета.
Условия на фронте, известно, были тяжелые: ни света, ни воды, ни топлива, ни продуктов питания, ни соли, ни мыла. Правда, много было вшей, и гноя, и грязи, и голода. Зато на войне самая горячая молитва – она прямо к небу летит: «Господи, спаси!»
Слава Богу – жив остался, только три раза ранило тяжело. Когда я лежал на операционном столе в ленинградском госпитале, оборудованном в школе, только на Бога надеялся – так худо мне было. Крестцовое стяжение перебито, главная артерия перебита, сухожилие на правой ноге перебито – нога, как тряпка, вся синяя, страшная. Я лежу на столе голый, как цыпленок, на мне – один крестик, молчу, только крещусь, а хирург – старый профессор Николай Николаевич Борисов, весь седой, наклонился ко мне и шепчет на ухо:
– Сынок, молись, проси Господа о помощи – я сейчас буду тебе осколочек вытаскивать.
Вытащил два осколка, а третий не смог вытащить (так он у меня в позвоночнике до сих пор и сидит – чугунина в сантиметр величиной). Наутро после операции подошел он ко мне и спрашивает:
– Ну как ты, сынок?
Несколько раз подходил – раны осмотрит, пульс проверит, хотя у него столько забот было, что и представить трудно. Случалось, на восьми операционных столах раненые ждали. Вот так он полюбил меня. Потом солдатики спрашивали:
– Он тебе что – родня?
– А как же, конечно, родня, – отвечаю.
Поразительно – но за месяц с небольшим зажили мои раны, и я снова возвратился в свою батарею. Может, потому, что молодые тогда были…
Опыт терпения скорбей в ссылке, выживания в самых невыносимых условиях пригодился мне в блокадные годы под Ленинградом и в Сестрорецке, на Ладожском побережье. Приходилось траншеи копать – для пушек, для снарядов, блиндажи в пять накатов – из бревен, камней… Только устроим блиндаж, траншеи приготовим – а уж на новое место бежать надо. А где сил для работы взять? Ведь блокада! Есть нечего.
Нынче и не представляет никто, что такое блокада. Это все условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет – ни продуктов питания, ни одежды – ничего.
Так мы травой питались – хлеб делали из травы. По ночам косили траву, сушили ее (как для скота). Нашли какую-то мельницу, привозили туда траву в мешках, мололи – вот и получалась травяная мука. Из этой муки пекли хлеб. Принесут булку – одну на семь-восемь солдат.
– Ну, кто будет разрезать? Иван? Давай, Иван, режь!
Ну и суп нам давали – из сушеной картошки и сушеной свеколки, это первое. А на второе – не поймешь, что там: какая-то заварка на травах. Ну, коровы едят, овечки едят, лошади едят – они же здоровые, сильные. Вот и мы питались травой, даже досыта. Такая у нас была столовая, травяная. Вы представьте: одна травяная булочка на восьмерых – в сутки. Вкусней, чем шоколадка, тот хлебушек для нас был.