На запад, с жирафами! - Страница 7

Если мула можно назвать настоящей «машиной-лягал кой», то в распоряжении жирафа была, казалось, целая батарея таких вот машин для выражения недовольства — впрочем, вовсе не смертельных. Потому что Старик, вместо того чтобы погибнуть на месте или еще что похуже, просто поднял свою шляпу и выполз из загона. Если мул пинал отца, тот непременно учил его уму-разуму тяжелым топорищем. Но Старик был совсем не таков. Он даже слова грубого Красавице не сказал.

Водитель тут же кинулся ему на помощь, но Старик только отмахнулся, точно его каждый день пинали жирафы.

— Мне надо телеграмму отправить, — проворчал он, снова водружая на голову шляпу, а потом, стараясь скрыть хромоту, зашагал к дверям сарая.

Едва я услышал, как они скрипнули, сразу понял: это мой шанс. Но потом мой фургон задрожал, и я осторожно выглянул в окошко. Эрл снова стоял на подножке, сунув голову в кабину. Он вынул оттуда фляжку, сделал изрядный глоток и снова спрятал ее в тайник. Чуть погодя он плюхнулся на койку поодаль от машины, а я наконец приоткрыл дверцу и выполз наружу спиной вперед и уже почти нащупал ногой землю, как вдруг…

…чертовы двери в сарай снова скрипнули.

И Старик увидел меня.

— Это еще что за…

Подошвы моих сапог ударились о землю, а в следующую секунду он схватил меня за руку, и тут я поступил ровно так, как и всегда, когда меня хватают. Замахнулся и хотел было стукнуть обидчика кулаком, но Старик увидел это и отбил удар. Тогда я сделал единственное, что оставалось: кинулся на него и повалил нас обоих наземь. Потом вскочил и опрометью кинулся из сарая под громкие вопли: «Эрл!»

Я снова нырнул в подкоп, выбрался с той стороны ограды и бросился наутек, пока карантинная станция совсем не пропала из виду. А потом прислонился к сломанному дереву, чтобы перевести дух и пораскинуть мозгами. Задумка добраться в Калифорнию вместе с жирафами уже не казалась мне такой блестящей. Старик увидел меня. Не зная, что предпринять, я пошел наугад — в Трудные времена многие бедолаги вот так вот бесцельно бродили, шагая, куда только глаза гладят, лишь бы передвигать ноги снова и снова. В конце концов я оказался в местной лавочке и попытался выкрасть батон хлеба.

— Я все видел, бродяжка бессовестный! — крикнул продавец, схватил меня за рубашку и сдернул ее у самого порога.

Батон упал в лужу. А я побежал прочь, но сперва подхватил размокший хлеб.

— Ах вот ты как! — проорал продавец мне вслед. — Я сейчас позову шерифа, пускай прогонит вашего брата отсюда! Ишь, опять зачастили!

Слово «шериф» громовыми раскатами стучало у меня в ушах, пока я, набив щеки мокрым хлебом, бежал прочь до тех пор, пока наконец не почувствовал себя в безопасности. Понурый, точно небо перед дождем, с открытой всем ветрам грудью, защищенной от них разве что дырявой майкой, я забрел в лагерь бродяжек, разбитый неподалеку от железной дороги. Их-то продавец и имел в виду, когда кричал про «нашего брата».

Мимо проехал товарный поезд. Торопливо дожевывая остатки грязного хлеба, я наблюдал, как один из оборванцев бежит за вагоном, уже плотно облепленным другими охотниками до бесплатной езды, поднимая ноги как можно выше, чтобы не затянуло под колеса, и мое неприкаянное будущее предстало передо мной во всей красе. Ну и кого я обманывал, думая, что сумею его избежать?

Но я никак не мог заглушить в себе мечты о молоке и меде, подаренные мне жирафами, которых везли в Калифорнию, и тут я почувствовал, как неверный огонек надежды в моей душе разгорается жарким пламенем. Вот что в те времена творила с людьми надежда — даже крошечные ее искры. Она заставляла строить планы и лелеять мечты, исполнение которых зависело от дурацкой затеи и парочки жирафов. И ты цеплялся за эту надежду, взращивал ее, берег от любых угроз, потому что только она и отличала тебя от других бродяг с пустым взглядом, которые, погибнув задолго до своей истинной смерти, бесцельно шли, куда только приведут ноги.

Так что вскоре я вернулся к заброшенному депо у ворот карантинной станции, где не изменилось ровным счетом ничего. Даже труп коровы, изуродованный ураганом, был там же. Мотоцикл, который я стащил, по-прежнему лежал в укромном месте за поваленным дубом.

Но что я никак не ожидал увидеть, так это зеленый «паккард».

Рыжик и франтоватый репортер остановились там же, где и накануне. А я опять затаился за деревом, чуть поодаль. Они стояли у машины, и мне совсем не понравилось, как журналист разговаривает с девушкой.

— Лайонель Абрахам Лёве! Журнал «Лайф»! — воскликнула она, щелкнув затвором камеры.

— Господи ты боже мой. ну сколько можно об этом?! Поехали. Я тебе уступил, привез сюда еще разок. Больше это не повторится.

— Ты же знаешь, я водить не умею, — ответила девушка, подняв камеру. — И мне придется сюда вернуться! Это же журнал «Лайф»!

— Авги, мне пора.

Но девушка даже не подумала сесть в машину, и тут репортер сделал то, чего я уже никак не мог стерпеть, — грубо схватил ее за руку. Не успев опомниться, я подскочил и ударил его по лицу.

Репортер взвыл и налетел спиной на «паккард».

— Опять ты! — вскричал он, потирая нос. — Да по тебе давно тюрьма плачет, маленький мерзавец, — брызжа слюной, процедил он. — Августа, сфотографируй его, а потом скажи охраннику, чтобы вызвал полицию!

Но Рыжик не сводила с меня глаз. А я так и остался на месте, даже не опустив кулаков. Ее красота так меня одурманила, что после нападения на репортера я и думать забыл о побеге.

— Черт побери, он же мне рубашку испортил! — простонал репортер и нервным движением выудил носовой платок, чтобы остановить кровь. — Авги, что я тебе сказал? Щелкни этого гаденыша!

Но вместо того, чтобы меня сфотографировать, она прошептала одними губами: «Беги!»

И тут я наконец вспомнил, что надо уносить ноги.

Я принялся ждать, когда жирафы снова отправятся в путь. Днем я воровал еду где угодно, но только не у того лавочника, а по ночам сворачивался калачиком на платформе у заброшенного депо и боролся со сном, опасаясь, как бы кошмары вновь не вернулись. С тех пор как я покинул дом, часы бодрствования во мраке наедине с собственными мыслями были немногим лучше беспокойных снов. Перед глазами снова вставали могилы родных, а в ушах звучало прерывистое дыхание матушки и сестренки, которых медленно задушила пневмония, развившаяся из-за пыли. От таких кошмаров невозможно было заснуть.

Но в ту, первую, ночь, когда я лежал на платформе под звездным небом, я не видел могил и не слышал предсмертных хрипов. Мне вспоминались прекрасные черты и голоса Рыжика и жирафов. Но уже тогда я понимал: будет лучше, если мы с ней больше не увидимся, раз уж я накинулся на репортера. А еще я мечтал снова увидеть жирафов, хоть и твердил себе, что надо потерпеть, а иначе калифорнийские планы мои не исполнятся. А пока я лежал без сна и думал о них, одиночество мое притуплялось. Я живо чувствовал, как они обнюхивают мои волосы и обшаривают мордами карманы, но еще не догадывался, что жирафьи чары уже околдовали меня и мои сиротские замыслы по сравнению с ними — лишь детский лепет.

На следующий день, прежде чем вернуться на платформу, я стащил с бельевой веревки рубашку — чтобы ночная мошкара поменьше меня донимала. А у депо время тянулось медленно. Я убивал мух, то и дело подыскивал себе новое местечко, когда ветер менялся, чтобы укрыться от вони: коровий труп уже начал сильно разлагаться. Смотрел, как охранник пожевывает и сплевывает табак. Наблюдал, как приезжают и уезжают грузовики. Вот и всё.

А потом появилась Рыжик. Одна — и за рулем. С которым управлялась из рук вон плохо.

Роскошный «паккард» перелетел через рельсы, а потом девушка дала по тормозам так резко, что вполне могла стереть под капотом все шестеренки. Затем долго смотрела задумчивым взглядом на ворота, даже не доставая камеры, а я наслаждался этим восхитительным зрелищем. Каждый раз, когда она отбрасывала назад огненно-рыжие пряди, падающие на лоб, внутри у меня все так и переворачивалось.