«На суше и на море» - 60. Повести, рассказы, очерки - Страница 33

Победоносцев был потрясен, когда узнал о выходке Владимира. Анафема была одним из самых сильных орудий в руках церкви, проклинались только самые страшные ее враги, и всякий раз этому событию придавалось огромное значение. Поступок алеутского епископа был профанацией, и самое неприятное, что приходилось кланяться «злочестивому нигилисту», прося его усмирить шум, поднятый в заграничной прессе.

Постановлением синода анафема была снята. В ответ на официальное письмо Судзиловского Победоносцев отвечал телеграммой: «Письмо получено. Отвечаю по почте. Епископ отозван. Чего хотите вы еще? Процесс был бы неприятен для всех».

Он написал Судзиловскому, кроме этого, три письма. Старый иезуит, апеллируя к национальному чувству Судзиловского, просил не привлекать внимание печати к религиозным делам русских американцев, он доказывал, что Владимир сумасшедший, что он не ответствен за свои поступки и скоро очутится в сумасшедшем доме. Победоносцев просил Судзиловского не опубликовывать его писем.

Судзиловский вернул Победоносцеву все его письма, даже не сняв с них копий.

Казалось бы, на этом и можно было поставить точку. Но Судзиловский продолжал привлекать внимание Победоносцева. В ежемесячных отчетах дьячка сан-францисской православной церкви, бывшего тайным осведомителем Победоносцева, Константин Петрович с особым болезненным интересом выискивал строчки о Судзиловском.

Он ненавидел этого беглого социалиста и следил за каждым его шагом.

Победоносцев злорадно усмехнулся по адресу полиции, потерявшей след Судзиловского, и, зачеркнув последние слова полицейской справки, неверным старческим почерком написал: «По полученным сведениям, в настоящее время Судзиловский выехал на Сандвичевы острова, приняв место врача на сахарной плантации».

В саду Русселя с пяти часов утра копается Такато. Он встает раньше всех и сразу принимается за работу. Но едва на горизонте покажется солнце, Такато все бросает, падает на колени, простирает к солнцу руки и вполголоса бормочет молитвы. Минуты три он находится в трансе, из которого его невозможно вывести. Но вот молитвы окончены, он трижды воздевает руки к небу и поднимается с колен.

Примерно в это же время долгий пронзительный гудок будит спящую деревню. Через полчаса за ним следует другой, возвещающий о начале трудового дня.

Не проснуться от этих гудков нельзя: они будят всех. Но не для всех эти гудки имеют одинаковое значение. В то время как одни лишь перевернутся, чтобы еще слаще заснуть на другом боку, большинство жителей Вайанае уже на ногах.

С лопатами и кирками на плечах, в широкополых соломенных шляпах рабочие толпами идут к поджидающему их поезду, и через несколько минут открытые платформы уносят их по берегу моря к соседним долинам.

Сотрясая землю, начинают гудеть и стучать заводские машины. Из высокой трубы столбом поднимается черный дым.

Возле конторы Гесслер и клерк отдают распоряжения конным надсмотрщикам. Тяжело громыхая, из конюшни выезжают запряженные мулами громоздкие телеги.

Со скрипом, нехотя растворяются то одна, то другая дверь в канакском поселке, и на пороге, потягиваясь, показываются заспанные фигуры хозяев. Одна за другой открываются лавки, и к семи часам деревня бурлит жизнью.

Высоко над Вайанае возносят свои дымовые трубы сахарный завод, большая угрюмая постройка из кирпича и железа. Все вокруг существует только для того, чтобы работали его машины, чтобы бесконечные вагоны увозили бесконечный поток белых мешков, туго набитых сахаром.

Здесь все, кроме дюжины рыбаков-канаков и еще десятка канакских семей, кормящихся со своих маленьких полей, зависят от завода и его плантации. Исчезни завод — поселок превратится в ничтожную рыбацкую деревушку, разбредется все его пестрое население.

В эти ранние часы, когда свет еще борется со мглой и на горизонте виднеется созвездие Южного Креста, Руссель совершает обычную прогулку по берегу моря.

В прибрежном влажном песке юркие маленькие крабы роют свои норки. Забравшись боком в норку, они захватывают в клешни щепотку песку и, также боком выбравшись наружу, ловким щелчком бросают песок далеко в сторону.

Морская цапля, как окаменелая, неподвижно вытянув шею, стоит на своих длинных ногах и внимательно высматривает, не вынесет ли волна что-нибудь съедобное. Заметив человека, цапля со странным жалобным воплем расправляет крылья и улетает в соседнее болото.

Но ненадолго остается морской берег пустынным. На смену цапле, посвистывая и порхая с места на место, является шумная стая куликов, которые принимаются деловито искать что-то в песке. В свешивающихся вниз тонкими прядями ветвях соседних альгероб трещат неугомонные майны и слышится отчетливое «та-ка-та» дикого голубя.

Плещут волны, одна за другой набегая на низкие коралловые островки и отмели и разбиваясь о них каскадами белоснежной пены. Тонкий прозрачный пар поднимается над водой. В воздухе тепло и влажно.

Кое-где в синей волне взмахнет хвостом резвящийся дельфин, покажется широкая спина черепахи или плавник акулы. В водяных брызгах блеснут алмазами первые солнечные лучи.

На берегу тускло горят небольшие костры, и каначки в своих длинных блузах — галоках — хлопочут, готовя нехитрый завтрак мужьям, отправляющимся на рыбную ловлю. А мужчины возятся около маленьких лодчонок-кану, укладывая в них сети и крючки.

В море за белыми бурунами, скользя с волны на волну, показалась плывущая к берегу лодка. Рыбак возвращается с ночного лова. Жена уже ждет его у самой воды. Она смело ступает по пояс в воду, хватает за нос выброшенную валом легкую кану и быстро бежит за линию прибоя. Рыбака окружает толпа любопытных.

Однако пора возвращаться в деревню. Руссель с берега видит, что на крыльце больницы его уже ожидает несколько японцев, завернутых в красные одеяла.

У врача Вайанае немного работы, хотя он совмещает в одном лице и врача, и аптекаря, и санитарного инспектора. В Вайанае болеют мало. Рабочие не могут позволить себе такой роскоши. Руссель лечит зубы, вынимает занозы, вскрывает нарывы. Японцев сменяют шумливые португалки, являющиеся на прием с целым выводком чумазых ребятишек.

Наконец, прием окончен. Доктор моет руки и через растворенное окно видит, как по улице галопирует сам господин Гесслер. Гесслер смотрит в сторону лечебницы, видит Русселя и громко приветствует его:

— Guten Morgen, Herr Medicinal Ratt![19]

Руссель подходит к окну, кланяется и отвечает:

— Bon jour, monsieur le gouvemeur general![20]

Гесслер поднимает рукой соломенную шляпу и проезжает в направлении конторы.

Улица пустеет. Тропическое солнце загоняет всех в дома, в сады. Разве что изредка проедет телега да молодой канак во всю прыть промчится верхом, разгоняя копошащихся в пыли майн и кур. Вслед ему со звонким лаем кинутся несколько собак, но не догнав, отстанут и лениво побредут назад. Снова тишина.

Именно в эту пору, несмотря на палящий зной, Руссель отправляется в свою традиционную прогулку по долине. Эти каждодневные прогулки он считает обязательными для себя, находя, что это самая эффективная борьба с ленью и апатией.

Приехав сюда, он первые дни удивлялся инертности гавайцев, но потом сам почувствовал, как расслабляюще действует влажный зной тропического дня — двигаться не хочется, тянет в гамак, в прохладу, не хочется даже читать, смотреть бы на океан, бездумно следить за набегающей волной и лежать, лежать в полудремотной истоме, пока не позовут к столу. И так изо дня в день.

Однажды Руссель действительно пролежал целый день в гамаке, но в наказание за сибаритство весь следующий день он провел на ногах, исходив все окрестности Вайанае. Скоро его излюбленным маршрутом стала Вайанайская долина. Там он перезнакомился с канаками и прогулки стал считать врачебным обходом своих новых знакомых. Денег за осмотр больных он, разумеется, не брал, только, возвращаясь домой, приносил массу цветов, которыми одаривали его канаки.