«На суше и на море» - 60. Повести, рассказы, очерки - Страница 11
Алексей опять остался сиротой вместе с девятилетней дочкой Дубравина Дуняшей. Приемный отец и внушил Кирьянову мысль стать сельским учителем. Алексей жил с Дуней в их доме, работая в колхозе сначала пастухом, потом учеником плотника (дела у плотников в ту пору было по горло — почти все село пришлось строить заново). Семнадцати лет окончил Кирьянов семилетку и поступил в Ярцевское педагогическое училище. Вместе с Алексеем училище окончила и Нина Гончарова, первая красавица в городе, дочка заведующего районным универмагом. Молодые люди полюбили друг друга, решили пожениться и поехать учительствовать в Загорье.
«Я-то сразу поехал, — рассказывал Алексей боцману Доронину, — а Нина задержалась у родителей в Ярцеве. А за месяц до нашей свадьбы меня призвали во флот».
«А Дуняша как же?» — спросил боцман.
«Дуняша, как только узнала, что я жениться решил, отказалась, чтобы я ей помогал, и пошла работницей на кирпичный завод».
— Такая вот история, — заключил Доронин, — Остальное вам известно из письма этой самой красавицы Нины, того письма, что привезла Алексею Ольга Захаровна.
— А что же вам ответил Кирьянов, когда вы спросили его о причине прежних фокусов?
— Откровенно ответил: «Мечтал, — говорит, — я учителем стать, семью завести, а меня «забрили» во флот, и все нарушилось». Меня, знаете ли, от такой откровенности снова в жар бросило. И жаль, конечно, паренька, да разве это допустимо, чтобы человек, комсомолец, из-за какой-то красивой финтифлюшки так себя растравил и неправильно мыслить стал!
Стукнул я кулаком по анкерку: «Что же ты, друг любезный, хотел, чтобы за тебя такие вот штучки другие доставали?!»
Алексей мой аж вздрогнул. «Вовсе, — говорит, — я этого не желал. Мне школу бросать не хотелось. Только начал ребятишек учить, а тут вдруг опять сам учись: «Ать, два!», «Весла на воду!». Да еще и подчиняйся каждому…»
«Вроде, мол, боцмана Доронина?»
«Нет, что вы! — смутился Алексей, — Я про вас плохое не думаю».
«А про капитана третьего ранга?»
«Придирой он мне показался сначала».
Я тут вовсе вскипел: «Придирой?! Да ты знаешь, — говорю, — как у товарища Баулина за тебя душа болит? Бирюк ты, о себе только и думаешь!..» Может быть, я и еще чего-нибудь покрепче ему тогда наговорил бы, да прилив не дал, начал затоплять нашу отмель. Вода уже почти у самых наших ног плескалась.
Вы, наверное, читали у Виктора Гюго в «Тружениках моря», как один человек в прилив сам себя утопил, так в мои планы это не входило и никогда не войдет. «Неужто, — думаю, — капитан третьего ранга где ни то замешкался?»
Только подумал, а он кричит сверху в мегафон: «Опускаем трос с фонарем!..»
Минут через пять, мы уже по колени в воде стояли, видим, сквозь туман спускается к нам светлое пятнышко…
В общем и анкерок, и нас с Алексеем в самое время вытащили.
На базу мы с ним возвращались в машинном отделении «Вихря». Отогревались. И в сухую робу переоделись, и горячего чая напились, а все не попадали зуб на зуб…
Доронин широко улыбнулся, прищурив глаза, и в них в одно и то же мгновение отразились и природное, истинно русское добродушие, и мудрость, и жизненная сметка, накопленные несколькими поколениями каспийских и камчатских рыбаков, людей большой внутренней силы и отваги. И я подумал: в только что рассказанной им истории боцман присочинил, будто бы ему было страшно, когда они плыли на тузике через Малый пролив; присочинил не из намерения порисоваться, а из скромности, из желания подчеркнуть, чего все это стоило для Алексея Кирьянова, совсем еще в то время неопытного пограничника.
— Сидим мы, значит, в машине, у горячего кожуха, отогреваемся, — улыбаясь, продолжал Доронин, — а Алешка возьми и зашепчи мне на ухо: «Для того чтобы измерить высоту какого-либо предмета на местности, нужно построить два подобных прямоугольных треугольника…» Перебиваю я его: «Я, — говорю, — и сам это вспомнил».
Может быть, Алексей и догадался, что я его тогда на камушках на откровенность вызывал, но виду не подал, спрашивает:
«А что, товарищ боцман, ваш дружок пришел в свою тарелку?»
Я будто не понял, о чем речь, переспрашиваю:
«Какой дружок?»
«Ну тот комендор… который с «Ломоносовым» письмо от бывшей невесты получил».
«В точности, — отвечаю, — это мне пока неизвестно, но похоже, что скоро пойдет на поправку..» И больше на эту тему ни я, ни он ни словечка…
Моросящий дождь-бус, начавшийся с полчаса назад, все усиливался и усиливался и в конце концов прогнал нас с Дорониным с мыса над Малым проливом; мы направились домой, к базе. Под ногами похрустывали обломки застывшей лавы.
Боцман вдруг наклонился, достал из-под камня небольшое светло-серое яйцо, которого я, конечно бы, и не заметил.
— Чайка оставила; наверно, ее самое-то поморник сцапал.
Доронин осторожно завернул яйцо в носовой платок, спрятал в карман, улыбаясь добавил:
— Марише для коллекции…
Свернув от пролива к тропе, идущей над океаном, мы вскоре поднялись на утес, на котором неподалеку друг от друга стояли старинный каменный крест и обелиск с пятиконечной звездой. Приостановившись, мы отдали честь героям родины, положившим жизни за ее великое будущее.
С высоты утеса открылся необозримый океанский простор, вид на затушеванные дымкой тумана и буса соседние острова.
— Красота!.. — тихо, почти с благоговением произнес боцман.
Мне интересно было узнать, что же обнаружили пограничники в анкерке, который Доронин и Кирьянов достали на отмели, но я воздержался от вопроса. Не хотелось перебивать настроения боцмана, да, вероятно, если бы он мог, то сам бы рассказал об этом. Он же заговорил совсем о другом, посоветовал мне порасспросить рулевого Игната Атласова о том, как они с Алексеем Кирьяновым доказали рыболовам-хищникам, что дважды два вовсе не четыре, а сорок, и как при этом Алексей заслужил право на то, чтобы комсомольцы погранбазы единогласно постановили снять с него выговор, полученный на Черноморье…
КОМСОМОЛЬСКАЯ СОВЕСТЬ
В начале следует сказать о двух документах и о небольшой справке. Впрочем, карикатуру, помещенную в одном из старых номеров стенной газеты «Шторм», можно назвать документом сугубо условно, хотя секретарь комсомольской организации сторожевика «Вихрь», командир отделения рулевых, главстаршина Игнат Атласов и держится иного мнения.
Карикатура изображала молодого моряка со вздернутым носом. Стоя на цыпочках, явно самовлюбленный крикун пытается дотянуться до верха голенища огромного сапога.
Под рисунком — строка из пушкинской притчи о сапожнике:
«Суди, дружок, не свыше сапога!..»
— Кирьянов? — спросил я, рассматривая карикатуру.
— Что вы! — воскликнул Атласов, — Это дальномерщик Петя Милешкин. Такой был всезнайка, такой хвастун: «Я десять классов окончил, нечего меня учить!..» А сам, маменькин сынок, воротника не умел пришить, носового платка выстирать. После этой карикатурки Милешкин неделю с Алексеем не разговаривал.
— Почему же именно с Кирьяновым?
— Так ведь это же Алеха его нарисовал. Здорово? Петька Милешкин, как вылитый…
Второй документ, показанный мне Игнатом Атласовым, протокол общего комсомольского собрания корабля. Первый пункт этого протокола посвящен Алексею Кирьянову, и его необходимо привести дословно:
«Слушали: Заявление члена ВЛКСМ А. Кирьянова о снятии с него выговора, объявленного ему первичной организацией ВЛКСМ Школы младших морских специалистов в г. А. за строптивость, отрыв от коллектива и проявление трусости.
Постановили: Учитывая, что А. Кирьянов принимает активное участие в общественной работе (заместитель редактора стенгазеты «Шторм») и показывает пример в дисциплине и в боевой и политической подготовке, а также учитывая то, что он проявил себя в боевой операции при ликвидации аварии и задержании нарушителя границы, как и подобает комсомольцу-пограничнику, ходатайствовать перед бюро ВЛКСМ базы о снятии с тов. А. Кирьянова выговора (принято единогласно)».