На старой мельнице - Страница 25

Дверь давно захлопнулась, а он ещё долго что-то бессвязно выкрикивал, потрясая бумагами. Листки падали на пол; он наступал на них и всё ещё что-то говорил и говорил.

Мать и Митька стояли рядом и молча смотрели на него 

 Митька проснулся внезапно, будто кто-то саданул его кулаком в бок. Отдышался, открыл глаза и увидел на потолке длинную бледную дорожку. По дорожке бесшумно двигались какие-то тени. «Луна глядит в окно, – догадался Митька. – А это тополь в огороде шевелит ветками». Он прислушался: ветер за окном теребил дранку на крыше, поскрипывали деревья. Под застрехой завозились голуби, раздался писк – и всё умолкло.

Митька закрыл глаза и вдруг услышал:

– Сестрица! С кем греха не бывает? Запугали немцы; чем идти под пулю – надел ихнюю форму. Заставили.

– Идите в свою комнату, – сдавленно отвечала мать.

– Меня бог простил... Замолил грех.

– Сына разбудите.

– А что мне сделает Харитонов? У меня все бумаги в порядке. Отбыл срок. И точка. Не имеет права.

Митьку стал трясти озноб. Он тихонько повернулся на другой бок: на пороге сидел дядя Егор. Мать лежала на кровати. Её лицо жёлтым пятном выделялось на подушке. Квартирант зашевелился, рука его что-то поднесла ко рту. Послышалось бульканье. И чуть погодя:

– Сестрица, так как? А, сестрица?

– Уходите, ради Христа.

Снова долгое прерывистое бульканье, минута молчания и нетвёрдый голос квартиранта:

– Плевал я на Харитонова... Надо было и его тогда… На первой берёзе.

– Замолчите, – сказала мать. – Вы пьяны.

– Сволочь он. Хотел расстрелять меня, да не вышло... Руки коротки. Не боюсь я его. Не имеет права. Где захочу, там и буду жить. Я голова общины. Непри… косновенная личность. А то, что у немцев был, – это давно. Забыто и похоронено.

Квартирант, хватаясь за дверь, поднялся с порога:

– Люба ты мне...

Будто пружина подкинула Митьку на лавке. Он свалился на пол, опрокинув ведро с картошкой, вскочил на ноги и налетел на квартиранта.

– Уходи от нас! –  заорал Митька, цепляясь за его рубаху. – Полицай!

Мать села на кровати, свесив ноги.

– Сынок, что с тобой? Он уйдёт.

Квартирант поймал Митьку за ухо, больно крутнул и, приблизив своё бородатое лицо, сказал:

– Брысь, гадёныш!

От него несло водкой и чесноком. Борода лезла Митьке в глаза, а пальцы всё ещё крутили ухо.

– Отпустите ребёнка! – поднялась с кровати мать.

– А ну вас к дьяволу! – сказал квартирант и, нагнувшись, стал шарить по полу. Поднял бутылку и, пошатываясь, ушёл в свою комнату.

– Мам, уйдём отсюда, – всхлипнул Митька. – К Харитоновым. Дядя Гриша звал...

Ухо горело, будто его солью натёрли.

– Из своей избы? – сказала мать.

– А он? – кивнул Митька на дверь.

Мать сходила к печке за кочергой и подпёрла дверь.

– Ложись со мной, – сказала она,

отодвигаясь

Митька долго не мог заснуть. Вертелся, кашлял и вздрагивал от каждого шороха. Дунет ветер за окном, а ему кажется, что это за дверью шевелятся; царапнет ветка по стеклу – мерещится, будто Пестрецов на коленках к кровати подбирается. Ворочался-ворочался Митька на постели, а потом встал, подошёл к двери и потрогал кочергу – крепко ли держит?

И заснул он, обхватив мать за шею рукой.

Часов в пять утра на той стороне реки остановился грузовик с прицепом и долго сигналил. Мать вскочила с постели, на ходу позавтракала и уехала с шофёром на ближнюю лесную делянку.

– Скоро вернусь, – сказала мать. – Подожди меня.

Уехала она и даже забыла кочергу от двери убрать.

Митька был бы не прочь ещё поспать, но какой тут сон, если того и гляди квартирант застучит... Нажмёт на дверь – кочерга сразу отскочит. Митька быстро оделся, прямо из глиняного жбана попил топлёного молока, съел кусок хлеба. В селе нечего делать так рано, но и дома ему ни минуты оставаться не хотелось. Давно не ходил он за грибами. Побаивался раньше, а тут надел на босые ноги старые сандалеты, взял под лавкой корзинку и выбежал из дома. И только у реки вспомнил, что надо кочергу убрать. Проснётся квартирант, а дверь заперта. Митька через огород подобрался к окну, привстал на цыпочки, заглянул: Пестрецов спал. Полосатое одеяло валялось на полу, одна рука свешивалась вниз, другая – держалась за бороду. Рот был широко открыт, будто жилец во сне собрался кого-то укусить.

Митька тихонько возвратился в избу, высвободил кочергу и – бегом за дверь.

По правде говоря, ему не хотелось за грибами идти. И всё-таки лучше лес, чем встреча с Пестрецовым.

Он знал одно грибное место. Это сразу за речкой. Туда никто не ходил за грибами. Близко у дороги и вроде место не грибное.

Сразу за корявой сосной Митька нашёл белый гриб. Огромный, облепленный листьями и жёлтыми иголками, стоял он во мху. Почему его с дороги не заметили? Митька вгорячах рванул его из земли, и... гриб расползся в руках, как студень. На нём живого места не было: черви источили вдоль и поперёк...

Домой Митька вернулся в половине восьмого, когда, по его расчёту, должна была приехать мать. В избу сразу не пошёл. Укрывшись за кустами, осмотрелся: на крыльце стояли резиновые сапоги. Значит, мать дома! А у мельницы маячила знакомая фигура с удочкой. Всё в порядке – путь свободен.

Мать у печки чистила картошку. Коричневая шелуха змеёй выползала из-под её ножа и, сворачиваясь в кольца, шлёпалась в ведро. Увидев на пороге Митьку с корзинкой, мать ещё ниже склонилась над картошкой.

– Пришёл? – спросила она.

– Грибов наломал, – сказал Митька. – Белых. Их много за просекой.

Помолчали. Очищенные картофелины одна за другой с громким бульканьем падали в чугун.

Чугун уже полный, а мать всё чистит. Одна картофелина покатилась по полу. Мать бросила мокрый нож на лавку.

– Сказала я ему – пусть уходит, – проговорила мать.

– А он?

– Уйдёт.

Митька стоял на пороге и коленкой подталкивал корзинку с грибами. Он чувствовал, что мать что-то не договаривает, что-то скрывает от него.

– Когда уйдёт? – спросил он.

– Не говорил когда.

– Пускай сегодня уходит, – сказал Митька.

– Человек ведь – не скотина... На улицу не выгонишь.

– Он партизан выдавал... Пускай уходит.

– Не простой он, сынок, главный у нас...

– Полицай он.

– Когда это было? А теперь богу служит.

Митька поставил корзинку на пол, подошёл к матери.

– Погляди, как он мне ухо разукрасил... Драться, говорит, грех, а сам?

– Он же выпивши был.

– Полицай он – вот кто, – со злостью сказал Митька и нахмурился. – Книжки читать не даёт, дерётся.

Мать взяла из чугуна картофелину и стала вертеть в руках.

– И в школу не пускает, – добавил Митька.

Мать молчала.

– Пускай сегодня уходит.

– Он слуга господа бога, сынок, – сказала мать.

– Полицай он – вот кто!

Митька взял с подоконника портфель. Он раскрылся. Мальчик стукнул кулаком по замку.

– Пошёл я... В школу.

Мать подобрала с полу картофелину, заглянула в корзинку.

– Грибов-то сколько!

– И библию свою пускай забирает, – сказал Митька. – Враньё там сплошное.

– Погоди, я на стол соберу, – попыталась удержать его мать.

Митька отступил к порогу и сказал:

– Мам, у него есть какая-то Маруся... Вот пускай к ней и уходит. – И выскочил за дверь.

Он словно на крыльях перелетел через мост, нырнул в рощу. Тропинка весело бежала навстречу, ветер свистел в ушах. В школу! Пускай теперь кто-нибудь попробует удержать его. Всё, дядя Егор, кончилась твоя власть... И никакого сатану теперь Митька не позволит из себя гнать. Ишь чего придумали! Митька вдруг решил, что Пестрецов сам похож на сатану или на козла. Вот только бы ещё рога. Вылитый козёл! 

 – Эй, Лесник, – на уроке ботаники тихонько сказал Тритон-Харитон, – что я знаю – ахнешь!