На старой мельнице - Страница 11

Дядя Егор уселся на камень, пополоскал в воде испачканные в рыбьей слизи пальцы и долгим взглядом посмотрел Митьке в глаза.

– Знаю, брат, о чём думаешь. – Он нагнулся к Митьке так близко, что его борода защекотала лоб. Треугольные глаза жёстко, в упор смотрели в лицо.

– Прими водное крещение, брат Митрий, – тихо и торжественно сказал дядя Егор. – Так твоей матери и богу угодно…

Ошеломлённый Митька сполз с камня в воду и, глядя на дядю Егора широко раскрытыми глазами, попятился в осоку, к берегу. Именно об этом вот уже с час неотступно думал он. 

 В воскресенье рано утром кто-то постучал в окно. Мать вскочила с кровати, отодвинула занавеску и кому-то кивнула. Неслышно двигаясь, оделась, поплескалась у рукомойника и собралась было уходить.

– Ты куда, мам? – зевая, спросил Митька.

– Нужно, – сказала мать. – Поешь вчерашних щей… Картошка в чугуне. К вечеру приду.

Мать ушла. Митька встал и, продирая сонные глаза, подошёл к окну. Так и есть, у забора маячила круглая, закутанная в три платка голова тётки Лизы. Голова, освещённая косыми утренними лучами, медленно поворачивалась навстречу матери. Митька прикинул, что если из форточки пульнуть из рогатки свинцовой картечиной в эту голову, то и платки не помогут… Митька даже прищурил левый глаз, предвкушая, как его картечина звонко цокнет Головастика по темени.

Мальчишка поставил на стол чугун. Картошка была холодная: тонкая мокрая шкурка липла к пальцам. Ну куда мать ушла? А он, Митька, один, как дурак, торчи в избе. Уж который раз мать оставляет его без обеда. «Поешь, – говорит, – щец холодных…» Да от холодных щей уже рот на сторону воротит!

Митька пополам разломил картофелину и с сердцем бросил в чугун: гнилая!

Злой, встрёпанный, метался он по избе, не зная что делать.

Вытряхнул из портфеля на неубранный стол книжки и тетрадки, полистал дневник. По литературе пятёрка… Он давно получил её. Как на крыльях, прилетел домой. Протянул матери дневник.

– Погляди!

Мать взяла дневник, равнодушным взглядом скользнула по раскрытой Митькой странице, на которой красовалась пятёрка, спросила:

– Подписать?

– Ага, – чуть не плача, сказал Митька и отвернулся.  Так и не заметила мать в его дневнике пятёрку по литературе…

Вышел Митька на крыльцо и, усевшись на нижнюю ступеньку, стал дразнить Никанора – ярко-рыжего петуха, с лихо заломленным набок гребнем. Хвост у Никанора напоминал связку разноцветных серпов. Петух был отчаянный драчун. Соперников у него поблизости не водилось, и он налетал на всех: на кошек, собак, людей. Один раз так долбанул Митьку своим железным клювом, что на ноге с неделю сидел синяк.

– Петь! Петь! Петь! – позвал Митька. – Иди, я тебе хвост выдеру…

Петух оставил курицам хлебную корку, исклёванную вдоль и поперёк, и бочком-бочком двинулся к крыльцу. Немного не доходя, остановился, распустив жёлтый веер крыла, воинственно скребнул по земле шпорой и, высоко подскочив, налетел на Митьку. Но тот ловко пихнул петуха в грудь. Никанор, хлопая крыльями, отлетел, опрокинулся на хвост. Тут же вскочил, стыдливо повёл злобным чёрным глазом на кур: не заметили ли его позор? И, нагнув голову к самой земле, так что розовые серёжки поволочились по пыли, снова стал подступать к Митьке. Огненные перья вокруг шеи распушились, здоровенный клюв полураскрылся. Прыжок – и снова петух забарахтался в пыли.

– Попало, рыжий дурак? – ликовал Митька.

Никанор размашисто крест-накрест почистил клюв о землю, чиркнул острой изогнутой шпорой по крылу и показал Митьке хвост.

– Петь-петь, – позвал Митька, но петух даже гребнем не пошевелил. Покликал своих кур и, окружённый ими, гордо направился к сухой коровьей лепёшке, над которой назойливо жужжали синие мохнатые мухи.

Рядом с крыльцом стояла большая пузатая бочка. Вода в ней была зелёная и вонючая. Под солнцем вода испарялась, и тогда особенно резко бил в нос застойный, гнилой запах. Когда шёл дождь, с крыши снова набегала в бочку вода. Весной в бочке жили головастики, а сейчас она опустела. Митька прошлым летом попробовал было рыбу разводить в бочке. Поймал сачком штук двадцать мальков и запустил туда. С вечера мальки беспокойно шныряли в воде, а утром Митька всех их увидел на поверхности. Мёртвые были мальки. Видно, не по вкусу пришлась им старая дождевая вода.

На дороге послышался оживлённый говор. С крыльца не видно было, кто это идёт, но разомлевшему Митьке не захотелось вставать. Он терпеливо ждал, когда люди перейдут мостик. Первым показался на дороге не кто иной, как Тритон-Харитон. Волосы на его голове стояли дыбом и под солнцем огнисто сияли. Синие парусиновые штаны подвёрнуты до колен, белая рубаха расстёгнута.

– Нас ждёшь? – издали крикнул Стёпка.

Вслед за ним на дорогу высыпало человек десять ребят, Митькиных одноклассников. «Куда разбежались?» – удивился Митька.

– По грибы, что ли? – спросил он.

Ребята, галдя, остановились напротив Митькиного дома. Стёпка перевесил через закрытую калитку свою лохматую голову.

– Это хорошо, что ты дома, – сказал он.

– Зачем я вам понадобился? – с деланным равнодушием спросил Митька.

– Вылазка… – Стёпка ещё ниже перевесился через калитку, пальцами достал задвижку и открыл. Не успел он сделать и трёх шагов, как на него налетел Никанор. Тритон-Харитон опустился на корточки и, тараща на петуха озорные светлые глаза, заорал:

– Ку-ка-ре-ку!

Никанор с перепугу так и присел. И глаза прикрыл белой плёнкой. Стёпка преспокойно взял его в руки и забросил на крышу сарая: «Погуляй».

Тритон-Харитон уселся на ступеньке рядом с Митькой, сплюнул в бочку.

– Ты вот что – собирайся… – сказал он. – В общем, вылазка в лес.

– Я порыбачу…

– По партизанским местам. В разведку.

– Утром у мельницы здоровая бултыхнула!

Стёпка приподнялся и снова сплюнул в бочку.

– Лягухи здесь, что ли?

Помолчали.

– Мы тебя командиром нашего отряда выбрали, – сказал Тритон-Харитон.

– Меня командиром?.. Врёшь!

– Спроси у ребят.

Митька вскочил со ступеньки, юркнул в коридор и через минуту снова показался с башмаками в руках.

– Давай оружие, – сказал он.

Стёпка достал из глубокого кармана синих штанов тяжёлый пистолет. Он хотя и был испорченный, но настоящий. Стёпка нашёл его на дне лесного ручья. Дня три отмачивал ржавый пистолет в керосине, отчищал наждачной бумагой. После всех его усилий пистолет, наконец, заблестел, но стрелять всё равно не стал.

Едва вступили под сень деревьев, как сразу стало прохладно. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь мохнатые еловые ветви; вернее, не лучи, а жёлтые дымные столбы наискосок сверху падали на усеянную сухими иглами дорогу. Еловые стволы плотно стояли по обе стороны. На некоторых из них тележные оси содрали кору до самой древесины. Две колеи местами выбили лесную дорогу до древесных корней. Между колеями рос пыльный подорожник. На его овальных, простроченных белой жилкой листьях чернели маслянистые капельки дёгтя.

Дорога вела в дальний хутор Смехово. Почему так назвали небольшой хутор, никто не знал. Как раз на полпути протекала узкая мелкая речушка. Чем ближе к ней, тем больше стало попадаться берёз, осин, кустарника. Седой жёсткий мох сменила буйная высокая трава. Она словно зелёными островками окружала толстые бледно-белые стволы берёз, выбивалась из самой середины кустов.

– За поворотом речка, – сказал Митька.

Ребята шли молча. Лесная величественная тишина как-то не располагала к разговору. Даже первый в классе говорун Петька-Огурец молчал.

Из-за кустов показался деревянный мост. Грубо отёсанные перила обвалились, на проезжей части чернели провалы. Это тележные колёса продолбили подгнившие доски. Когда-то речка была широкой, а теперь превратилась в светлый ручеёк. По берегам стояли невысокие копёнки с набросанными на верхушки ветками ёлок.

Сделали привал. Ребята расселись на краю моста, свесив ноги. В воде меж камней стояли тёмноспинные рыбины и лениво шевелили прозрачными плавниками.