На снегу розовый свет... - Страница 80

Ну, вот… Так и знал… Ну, так не вовремя…

В туалет захотелось…

Это сейчас–то? В ночь? В мороз? Может, показалось? Попробую всё–таки уснуть, может, пройдёт…

Нет… Положение становится всё более сложным.

Придётся будить хозяев…

Вначале походил по периметру кровати. Не слышат. Спят. Сел на угол и тихонько муркнул. Опять не слышат. Или слышат, но говорят себе, что, наверное, показалось, потому что спать хочется. Придётся муркнуть погромче. И — попротяжнее.

Ага… Зашевелились.

Дядя Витя приподнялся, сел. Ну, вот, так–то оно лучше. Дело–то серьёзное. Тут и до греха недалеко.

Спрыгнул я на пол и — рысью — к дверям. Время, оно, может, и терпит, а я уже не могу. Хлопнула одна дверь, другая — и я на улице. У–у–у-у! Холодина–то какая! Бегу по тропинке к ближайшему сугробу. Плотный снег обжигает лапки. Когда бежишь, то наступаешь на короткое время, и тогда подушечки не так мёрзнут. Но стоит только остановиться… А ведь остановиться придётся… Вот он, сугроб. Скорее…

Всё. Побежали домой. Тут уже, налегке, можно вообще вприпрыжку. Пулей взлетаю на крыльцо. Всё, открывайте скорее дверь, холодно, блин.

Но открывать никто не торопится. Забыли, видать. Спят.

— Мяу!!! — тишина. Вот ведь сурки. Уже было так один раз. Просидел до утра. Уши подморозил. Кончики обвисли. Теперь вид, как у кутёнка. Я как–то в зеркало на себя глянул, так ахнул. Да, ничего уж тут не поделаешь. Это уже на всю жизнь.

Неужели опять стучать тут зубами, пока они проснутся?

О! А это ещё что? Шёрстка моя куда–то исчезает. Короче становится, короче и — голая кожа. Совершенно лысое место, как у людей. То–то я смотрю — мне всё холоднее и холоднее делается! Ой, я уже весь без шерсти. И лапки превратились в ноги и руки, как у дяди Вити. Только у него шерсть хоть кое–какая на теле растёт, а у меня совсем ничего. Наверное, потому, что я ещё молодой.

Это что же теперь получается, я человеком стал? Приятно, конечно, но время совсем неподходящее. Жить ведь в таком виде на морозе совсем невозможно. Босые ноги на холодном бетонном крыльце. Ветер с морозом. Уши, теперь уже человеческие, начинает жечь. Голое тело остывает с каждым мгновением, меня уже колотит.

Ну, что же они там?! Я же тут погибну! Стучу кулаками в дверь. Дом молчит. Тёмные окна, вокруг степь, снежные сугробы. Остываю я, замерзаю, что же мне делать?!.. Кричу. Слышу впервые человеческий свой крик. Хриплый, слабый.

Нет, никто меня не слышит.

Отбегаю от дома на несколько шагов, проваливаюсь, утопаю выше колен в колючем зернистом сугробе — машу руками — может, кто из дома заметит… Бегу опять на крыльцо. Ноги исцарапались в кровь. Но боли не слышно. Онемели. И руки. Я снова бью в дверь кулаками, они как чужие. Будто к локтям прицепили две жёсткие колотушки. Кричу, хриплю…

………………………………………………………………….

Бетон, на котором я всё топчусь, подпрыгиваю, начинает вдруг теплеть. Да, да! Мне не показалось, так оно и есть! Пятно подо мной всё больше разогревается, становится шире. И ветер, кажется, стих.

Я, пожалуй, сяду… Тут даже можно прилечь. Бетон тёплый, если свернуться клубочком, то получается очень даже и ничего.

Наконец стал согреваться. Тепло от сердца стало расходиться по всему телу. Хорошо–то как! Ощущение, как будто я лежу на одеяле в мягкой тёплой ямке между дядей Витей и тётей Леной. Как будто я молодой котик, любимец семьи.

Дядя Витя мне только что почесал шейку, сказал чего–то ласковое.

И я засыпаю…

04.03.07

Звоню в дверь уже чуть ли не полчаса. Дилара не открывает. Спит, наверное. И спит крепко. А я с утра пораньше пришёл в гости. «Кто ходит в гости по утрам — тот поступает мудро. Тарам–тарам! На то оно и утро». Я опять нажимаю на кнопку звонка. Мне, как он звонит там, за дверьми, слышно, а Диларе — не слышно. Ладно. Попробуем по–другому.

Я спускаюсь на первый этаж. Тут же, у подъезда, телефон–автомат. Я набираю номер телефона интересной мне женщины, дожидаюсь гудка и — стрелой обратно на седьмой. Высоковато, но лифт работает.

Приложил ухо к двери — нормально, звонит во всю ивановскую. Пять минут, шесть — абонент не выдержал. Слышу — Дилара ругается, бежит к телефону. Слава Богу, проснулась. Теперь можно повторить звонок в дверь: тарам–тарам!

Открыла сразу:

— А, это ты… А мне тут с утра телефон спать не даёт. Вот же люди! Выходной день — и не выспишься!

Дилара хорошенькая женщина. Ей около тридцати и она чуть меня старше. Поэтому я не могу сказать, что она молоденькая. Но на вид она ещё очень даже и ничего, хорошо сохранилась. Дверь открыла в каком–то нежном газовом облаке — голубом пеньюаре, наброшенном прямо на голое тело. Голее некуда. Розовые соски, кудрявый островок между бёдер — всё комфортно, без напряжения, просматривается. Дилара этого абсолютно не замечает. Не замечает, что у меня округлились глаза, и почти остановилось сердце. Бежит на кухню ставить чайник.

Мы очень мало знакомы. Ну, несколько раз вместе попили чай. И один раз — даже коньяк. Болтали, хохотали. С ней очень легко, с Диларочкой. Она умеет как–то по–особенному готовить курицу. Пересыпает кусочки всякими приправами, потом ставит в духовку.

Как–то я пришёл к ней с коньяком, она приготовила именно такую курицу. Засиделись допоздна, я стал ныть, что трудно добираться домой. Далеко, такси не поймаешь. Дилара, конечно, не зверь, пожалела. Разрешила остаться. Постелила мне отдельно, на полу.

Потушили свет. Дилара — в двух шагах, на диван–кровати. У меня сна — ни в одном глазу. Лёг на один бок — что–то жёстко. И на спине неудобно. Лёг на другой бок — ничуть не лучше. Лучше, конечно, там, где Дилара. Диван всё–таки. Интересно — уснула уже, или нет? Зачем спрашивать? Тихонечко рядом прилягу и буду спокойно спать — она и не заметит.

Снимаю плавки и, как уж, почти бесшумно, вползаю к Диларе под лёгкое одеяло. Тишина. Конечно, уже спит. Дотрагиваюсь ладонью — голая. Дотрагиваюсь ещё — голая совсем!

— Саша! — лениво и сонно говорит Дилара, — давай спать! Ну, уж — дудки! Что я — покойник что ли? Рядом со мной такая красота в полной открытости, а я — спать? Да я уже… Да у меня уже… Даже волосы дыбом встали!.. Не помню, как оказался сверху. И всё восхитительно женское — груди, живот, бёдра я уже ощущаю своим телом, и обнажённая нога Дилары уже во всю её длину обхвачена, сжата моими бёдрами, икрами, коленями.

— Нет! — говорит Дилара. Нет! — и всё тут. И начинает сопротивляться. По–настоящему.

— Как — нет?! — я не понимаю. Всё так хорошо складывалось, и вдруг — нет? Настаиваю. Даю волю бессовестным рукам. Это же надо — столько всего, совсем рядом и — нельзя! Лезу целоваться. Дилара сжимает губы, выворачивается. Обнявшись крепче двух друзей, катаемся по кровати. Сплетясь, как пара змей. Оба уже вспотели, тёплые груди Дилары по мне скользят, одеяло давно уже валяется на полу…

Нет, я не сторонник насилия, я просто не могу понять — почему?.. Ну — хоть поцеловать!..

И тут губы Дилары перестают сопротивляться. Они делаются мягкими, раскрываются навстречу моим, и сразу случается горячий жадный любовный поцелуй.

Дилара уже не сжимает колени, она обнимает меня, и я уже могу делать всё, что хочу. И я собираюсь это сделать, но… поздно. Получасовая борьба в постели с обнажённой женщиной не могла не сказаться определённым образом на моих мужских способностях. Семя бесполезно разбрызгивается на бёдра и лоно бедной женщины, я падаю рядом.

Мне в тот момент хотелось не просто упасть, а исчезнуть, провалиться сквозь этажи, сквозь землю, чтобы Дилара никогда меня уже не увидела.

Не дожидаясь утра, я тихонько сбежал.

Потом как–то собрался с духом, позвонил. Услышал, как Дилара смеётся. Как она разговаривает. И я себя спросил: — А что, собственно, произошло? Почему это я не могу снова её увидеть? Хотя бы — только увидеть? И я это Диларе сказал, когда опять чем–то смешил её по телефону. — Хотя бы увидеть, — сказал я. — Конечно, — в любое время, — ответила мне Дилара. Я могу увидеть её в любое время, когда только захочу.