На снегу розовый свет... - Страница 66

Спустя неделю какие–то подонки схватили Машковича на улице, впихнули в УАЗик, вывезли за город и там избили сапогами. Ничего, правда, не сломали. Машкович постучался ко мне часа в 4 утра. Нос, рассечённый до кости, опухшее разбитое лицо. В холодной осенней грязи рубаха и фирменные джинсы. Он был сильно напуган. Думал, что в живых его не оставят. Оказалось, что ещё так счастливо отделался.

Валька отогрелся в горячей ванне. Я дал ему сухую одежду. Мы пили чай. Даже понемногу стали шутить. Лицо Машковича я сфотографировал. На память о семидесятых. Когда весь советский народ жил дружно и счастливо.

Но нет. Не всё было так мрачно и безысходно в те времена. И не только о литературе и о политике чесали мы на кухне языки с Машковичем. Его истории с женщинами… Я знаю, что они его любили, как кошки. За что? Тощий. Потом уже — и старый. Никогда у него не было денег. Все романы Вальки протекали бурно. Любовь. Ревность. Ненависть. Страсть — всё с большой буквы. И все они имели грустный конец. Потому что, во–первых, на каком–то этапе своей очередной любви до гроба, Машкович вдруг вспоминал, что по–настоящему он любит всё–таки свою жену, Тамару Яковлевну. Извинялся, плакал и женщину, которая ему отдала всё, что можно, и даже то, чего не отдавала никому и думала нельзя — бросал. Иногда развязка наступала раньше. Сильно травмированный Машкович рассказывал мне о ней, а я и не знал — верить ему, или не верить. Ну, вот, к примеру…

Женщина Валькиной мечты. Совершенство. Надежды — никакой. И тут подворачивается Его Величество Случай. Если долго ходить вокруг женщины, которая вас интересует, то рано или поздно, а благоприятный момент представится. То ли её кто бросит, то ли она сама, гордая, от него уйдёт, то ли просто бдительность потеряет, расслабится, а тут, к примеру — и вы. Вот в такой момент, видимо, Машкович и оказался возле своей Мечты в опасной для неё близости. Тёплая, июльская ночь, травка. Всё шло, как по нотам: «Ура, мы ломим, гнутся шведы!..». Ах! Какие у неё были духи! (и сейчас вспоминаю, думаю: наверняка врал, бестия Машкович, но как врал!) По всем признакам, неприступная крепость была готова к полной капитуляции. И только какие–то ничтожные, совершенно ничего в жизни не значащие мгновения, отделяли Валентина (Машковича) от соития, а, значит, и от счастья и радужных перспектив дальнейшего многократного обладания таким сокровищем. Вот тут то и случилась катастрофа. Машкович обосрался. Уже взобравшись. Уже, так сказать, войдя… Обосрался жидко, обильно, а, поскольку он находился сверху, то силы земного притяжения усугубили, жестоко довершили на бедную женщину весь этот непредумышленный кошмар. Машкович рассказывал (я так думаю, что он всё–таки, врал) — он рассказывал, что для него всё, что произошло, конечно, не было неожиданностью. Ведь не мальчик он уже был. Но — муж. Живот его беспокоил ещё днём. И приступы накатывали, но с ними удавалось справляться, так сказать, в рабочем порядке. И тут — этот самый Его Величество Случай. Потрох сучий. К слову сказать, у Машковича раньше уже были женщины. И он знал, что, если момент упустишь, то, может быть потом уже — никогда в жизни. Это, как с революцией. Сегодня, быть может, ещё рано, а завтра будет поздно. Не мог Машкович откладывать на потом, до выздоровления, судьбоносную встречу. Думал — обойдётся, пронесёт. В принципе, оно так и вышло. И больше они не встречались.

…Меня ещё не заметили, но кто–то опять налил рюмочку и подложил салата оливье. Как вижу, во мне тут особенной нужды и нет. Все и так славненько гуляют.

Да, вот про это самое КГБ. Меня туда тоже как–то вызывали. Только поступил на работу в редакцию, так они к себе на беседу и пригласили. — Как работа? Как сотрудники? О чём говорят? Что читают? А, скажите, никто не предлагал вам почитать, к примеру, Некрасова? _ Да, говорю, — Ефросинья Ефремовна. Они оживились: — Кто такая? — в редакции у вас, кажется, не числится. — Правильно, — говорю. — Ефросинья Ефремовна мне литературу в восьмом классе преподавала.

В то время я и правда, не знал того Некрасова, который причинял этим аккуратным вежливым ребятам зубную боль. И они мне поверили. Погрустнели. Больше к себе не вызывали.

У Машковича я научился покупать в магазине хорошие книжки. Оказывается, это очень просто: нужно полистать страницы, наугад прочитать два–три абзаца. Хорошего писателя видно сразу. И плохого тоже.

В учебниках литературы не встретить фамилии Энн Ветемаа. Его завезли в наш магазин экземпляров триста. Где–то по десятку — дарить друзьям — разобрали мы с Машковичем.

«27‑го числа наступил коммунизм. Все сразу пошли в магазины и набрали себе товаров по потребностям». — Валентину нравились такие мои рассказы. Я радостно ему притаскивал свежие, ещё с непросохшей пастой, опусы, читал, и Машкович всегда находил несколько слов, чтобы мне хотелось писать дальше. Когда он с семьёй переехал от нас на две тысячи километров южнее, в Талды — Курган, играть в областном театре героев–любовников, я однажды и там его настиг со своими писульками.

Вот сейчас — годы прошли, и я думаю — может, это от меня бегал по стране, прятался деликатный Машкович? Хотя… Вот сегодня же пришёл, не побоялся. А у меня, к случаю, и рассказик свеженький припасён…

Так… А вон там, за столом под синенькой скатертью, сидит Леночка Акчурина. Да, чья же ещё. Вот уж не ожидал. Её сейчас, однако, нужно Еленой Валерьевной величать — большим человеком стала. Каким же ветром сюда, куда Макар телят не гонял, занесло Вас, сударыня? То, что мы с Вами когда–то в одной песочнице играли, ещё не повод, чтобы тащиться в такую даль. Не иначе — нужно чего. Свиней у меня уже нет — всех порезал, бычка Педрито для себя держим. Ну, уж, заинтриговали Вы меня, Елена Валерьевна.

А рюмочка у меня уже опять полная. Наклюкаюсь я тут, однако, и свалюсь под стол. И никто этого и не заметит.

А там кто? Да это же Лёва Кричевский! Сколько лет, сколько зим! Приехал. Нашёл время. Забыл обиду. Или не забыл, но простил. Такое вообще не забывается.

Мы когда–то очень славно дружили — я, Лёва и Аринка. Тесная, тёплая компания. Которую связывала работа, алкоголь, любовь к литературе и еле уловимая вибрация эротизма, которая непрерывно исходила от Аринки.

Наша подружка была умницей и модницей. Закончила в Москве с отличием полиграфический институт. В летние жаркие дни приходила на работу в платье с вырезом на спине до копчика. И начальство смотрела на это сквозь пальцы. Стараясь делать просветы между ними, как можно шире. Начальство не могло переносить потёртых джинсов и бороды Машковича, а голую спину Аринки, стиснув зубы, терпело. И правда — чего придираться: гениталиев на спине нет, и — что главное! — идеологически Аринкина спина не несла на себе никакой антисоветской пропаганды.

Правда, губы Аринки являли собой самое откровенное половое бесстыдство. Смотреть на них было невыносимо. Когда она о чём–либо рассказывала, растягивая слова и поблёскивая зелёными кошачьими глазами, тексты не воспринимались. И тупо ныло внизу живота.

Рядовой мужской состав нашего коллектива пытался в курилке угадать, было ли в такие жаркие дни на Аринке хоть какое–нибудь бельё, но счастливца, который мог бы похвалиться, что знает об этом, не находилось. Знали только мы с Кричевским. Но об этом позже. И даже прямо сейчас.

Так вот. Лёва. Аринка. Я. Бывало, с утра заходим по одному к главному редактору с выражением крайней озабоченности на лице: «Геннадий Иванович, я на объект…». А куда Геннадию Ивановичу деваться — работа есть работа. Журналиста ноги кормят. И уже через полчаса наши ноги резво уносили нас в сторону любимой речки Илек. С сетками, полными нехитрых закусок и с бутылками дешёвого тогда сухого вина.

У нас в распоряжении оказывался весь длинный летний день, тёплая речка и поляны чистого, ослепительно белого песка среди зарослей гибких кустарников. Обстановка была совершенно дикой — вокруг ни души. Казалось, что нога человека нигде не ступала в этих местах.

Будучи современными и продвинутыми, мы после первой бутылки вина сбрасывали с себя все одежды и продолжали гуляние уже, как настоящие дикари.