На снегу розовый свет... - Страница 1

Александръ Дунаенко:

«Я подумал, уже в который раз — почему–то при всей доступности любовной тематики, при всём том, что и интерес к ней всегда повышенный, никто почему–то не хочет писать о любви и делать при этом хотя бы небольшое умственное напряжение. Ведь основной инстинкт — он же не только для размножения, а и для того, чтобы мы становились лучше…»

Различить авторскую интонацию, «услышать» авторский голос — вот первая моя (тайная) надежда при знакомстве с новым писателем. Открыть книгу на любой странице и читать — хоть с полуслова. Если текст «молчит», как бы мастерски он ни был исполнен, какими бы драгоценностями ни был начинен, он для меня пустой.

Всегда удивление, всегда чудо, если на фоне безликой толпы вырисовывается чье–то лицо — типические черты сложились вдруг в нетипическое, необщее выражение. Или из монотонного бормотания (белого шума), привычного, затягивающего ушные раковины, выделится, зазвенит серебром необщеголосая гармоника.

Рассказы Александра Дунаенко «зазвучали» сразу.

Я пытаюсь понять — отчего так. Связано ли это с каким–то особым способом выстраивать повествование? Или автор, сочинительствуя, вынимает из темно–синего бархатного мешочка слова–жемчужины, наделенные волшебной силой притягивать читательское внимание, и умело инкрустирует ими текст? А, может, персонажи у него столь трехмерны, или даже четырехмерны, что живых людей живее кажутся? Все это — да! А еще ритм Дунаенковской прозы лаконичен и упруг и легко подчиняет себе читательское дыхание. И вот уже через короткое время читатель с удивлением обнаруживает, что дышит в такт с рассказчиком. В нужных местах, предварительно набрав полную грудь воздуха, держит требуемой длины паузу, а потом — ух! — в один прием опустошает, до вакуума, грудную клетку. Или выпускает малыми порциями, коротко выговаривая у–а–э-оу.

Но все же главное во всей этой истории, по моему мнению, заключается в том, что Александр Дунаенко, описывая в своих рассказах вполне обыденную жизнь — мужчину и женщину, между ними любовь или нелюбовь, ссоры, измены, встречи, озарения, слезы, разлуки — рассуживает… да нет, что я такое говорю, менее всего Саше к лицу мантия судьи — представляет эту жизнь с весьма необыденной, необывательской точки зрения. У него поперечный (поперешный) взгляд, а в ряде случаев и вовсе контр–взгляд. Самые красивые кадры в фото– и видеосъемке получаются, если направлять объектив камеры против солнца — в таких кадрах получаются богатые по глубине и цвету тени, а контуры предметов обретают светящиеся ореолы, надо только грамотно выбрать экспозицию. Александр Дунаенко искушен в операторском искусстве, поэтому подтвердит мои слова. Самые интересные наблюдения над жизнью у того писателя, который смотрит против света. Надо только — чтобы свет не слепил глаза — чуть–чуть прищуриться. Ну а где прищур, там и легкая ироничная улыбка.

Так смотреть может только независимый человек. Мне остается лишь предположить, какой ценой дается эта независимость.

Большинство из представленных в книге рассказов насквозь эротичны. Причем автор не приемлет воздушную, бесплотную эротику, где основная интрига маскируется шелковым покрывалом, и мы лишь по изменению рисунка складок — они разбегаются, сходятся в спираль, изгибаются, опадают, вновь восстают — догадываемся, что же в действительности происходит. Автор как будто провоцирует читателя предельной откровенностью, он не знает неловкости в описании самого–самого, тех тайников, на подступах к которым иной сочинитель вдруг скатывается до ужимок и подмигиваний или до пошлости. Александр Дунаенко очень тонко и точно ведет повествование, а ведь тема взрывоопасная, малейшее неверное движение и напорешься на мину. Мне представляется, что на подобное способен лишь очень мужественный и очень мудрый писатель.

Я благодарна автору за его предельно нежное отношение к женщине. Не боготворит. Потому что знает и понимает: женщина — это не божественный свет, но игра света и тени. Возможно, именно этим она и притягивает мужчину. Мужчина исследователь. Любимая тема его исследований — пограничные состояния женской души, в них женщина раскрывается полно, щедро, без остатка. Как прекрасный цветок.

И еще благодарна за то ощущение легкой полынной горечи в душе, которое остается по прочтении рассказов. Их обязательно надо читать все. Потому что каждый — отдельная грань мира Александра Дунаенко. Путешествуйте по этому миру без опасения. Он добр, мудр и светится любовью.

Мне было бы интересно побыть немножечко рядом с ним. Невидимо.

Именно невидимо. Не касаясь. Не дыша.

Подсмотреть, как он ходит, смеется, говорит.

Как наблюдает свое сердце в его предстоянии миру.

Как взращивает в себе ежедневный наркотик нежной снисходительности к ближнему…

Как пишет себе черновики приговоров, рвет их, и пишет апелляции, и прошения, прошения, прошения о других, о ближних, потому что у него нет дальних, нет, нет… (а черновики становятся потом его рассказами).

Но конечно, это невозможно. Мне можно лишь вскипеть созвучием и пролить на бумагу тонкие сплетенья букв, тщась передать воздействие Сашиной прозы…

Однажды он написал мне: «бывает, что кто–то пишет свои произведения кровью. А, бывает, оголёнными нервами. Кровью заметнее. Нервом — больнее».

Чем пишет Дунаенко, что виден «розовый свет на снегу»? Что подсвечивает розовым чудо tabula rasa нового снега? Кровь? Или заря? Заря вечерняя или заря утренняя?

«… и дам ему звезду утреннюю»…

мне всегда представляется, что вот — ночь, пролетевшая в работе, написано–начеркано много–премного, и ты уже не понимаешь ничего, не ощущаешь себя, дрожишь от изнеможенья на самом краю мира один, и «надо ли это кому» думаешь…

И! Поднимаешь голову — а в окне неба уже почти нет и только одна звезда утренняя — твоя, потому и не ушла со всеми.

И! Опускаешь голову — а в окне снег уже розовеет зарей.

Ты на границе дня и ночи, ты на границе, ты на грани…

Сашины рассказы — предельны. Они на грани. На грани проникновения в сокровенный смысл явлений.

Такова эротика в его рассказах.

Вот что он написал мне однажды в контексте обсуждения жанра «интеллектуальной эротики»

«На простого человека энергетика гениталий действует обжигающе, он не может объяснить, отчего приходит в трепет, и пытается защитить себя — называет всё это самыми жуткими словами, какие только смог придумать от впечатления. Ему кажется — вот швырнёт он всё это на землю, потопчется, обругает — и чары исчезнут. Ему хочется таким образом возвыситься, выйти из–под этой необъяснимой власти. А — не уйдёшь.

Потому и сделали страшилки, что не могут ни понять, ни объяснить магии воздействия предметов, по сути, совершенно простых…»

При словах «магия воздействия» гениталий мне вспомнился неоплатоник Прокл, считавший, что постыдные образы мифов побуждают к поиску неизреченного знания. При чем, те же образы скрывают это знание от непосвященных.

Сашина поэтическая многообразная энергия, нисходит как–бы сверху к многовидным жизням души и погружает ее — душу — в некое невыразимое единение с автором.

Любовная исступленность в его сюжетах — попытка прийти в соответствии с красотой высшего замысла о любви. В соответствии с божественной симметрией определяет он свое искусство.

Его самые откровенные описания полны наилучших символов и предполагают присутствие своеобразной добродетели.

Его фантазии вмешанные в сюжет («Принцесса, дочь короля», «Дура»), совершаются через гротескные подражания, поражая читателя такими именами и речениями, таким инаковением гармоний и разнообразием ритмов, чтобы радовать и печалить страстное начало души.