На пути в рай - Страница 114

Теперь я поклялся упражняться в сочувствии: создать собственную глубокую программу, которая изменит всю мою жизнь; так слабак в пятьдесят килограммов начинает наращивать мышцы, чтобы стать самым сильным человеком в мире. На примере Абрайры я видел, что эта способность к сочувствию не обязательно должна быть врожденной. Ее можно выработать. Я чувствовал себя так, словно стою на вершине холма, от него вперед уходит золотая дорога, и я вижу на ней человека, каким когда-нибудь стану.

Наше общество в Панаме прославляло противоречивого человека – человека из стали и бархата. Я знавал людей, которые пытались быть тем и другим. И насколько мне известно, это никому не удавалось. Я видел также, что тренировки в симуляторе, тренировки в насилии заставили меня частично потерять способность сочувствовать. Я знал, что если продолжил бы тренироваться с самураями, вообще утратил бы такую способность. Образ жизни воина – смерть. Я стал бы таким же опустошенным, как рефуджиадос, как Мавро, как сами самураи. И если я сохранил какое-то подобие человечности – из-за того лишь, что мне повезло, а не по своему выбору. Мне повезло, что после мятежа меня поместили в криотанк, повезло, что у меня оказались друзья, которые помогли мне стать лучше. Тамара считала, что я действую в соответствии с ее программой, и до некоторой степени она права. Но такой ответ слишком упрощен и не объясняет всего.

Я провел день, размышляя над этими проблемами и приводя в порядок свои воспоминания о семье. Записывал их, чтобы больше никогда не забыть. Связался с кораблями на орбите и убедился, что могу получить место в жилых помещениях экипажа «Харона», тем самым риск встречи с японцами будет сведен до минимума.

Я решил навсегда оставить Пекарь.

Я думал о Викториано и Татьяне, о своем отце и о возможности встречи с другими членами семьи, и меня тянуло к ним. Я не мог вынести мысли о том, что мне придется остаться на Пекаре, и дело было не в плохих воспоминаниях: дело в злом будущем. Общество, которое создают мои companeros, злое и нездоровое. Мы захватили планету из жадности и все время убивали ее жителей. Я не видел будущего у такого общества. Действительно, прошло четыре дня, а мы ничего не делали. Город лежал в развалинах, и никто их не расчищал. Никто ничего не восстанавливал. Наемники бродили повсюду, хлопали друг друга по спине и весь день бездельничали. По вечерам они сидели у костров, пели песни, играли, напивались и рассказывали анекдоты.

Весь день меня преследовали тяжелые мысли. Я планировал свои действия относительно Гарсона. Вечером пошел к костру, пил, пел и вел себя как придурок – как и все остальные. А когда Гарсон отправился спать, толкая перед собой коляску с Тамарой, я встал и пошел за ним, рассчитывая узнать, где он ночует и как можно его подстеречь. За ним пошло больше десяти химер, точно так же, как меня сопровождали мои химеры. Я понял, что справиться с Гарсоном будет нелегко, потому что он никогда не оставался один. Куда бы он ни шел, его сопровождали взгляды химер.

Мы шли по городу к большому дому, где разместился Гарсон, когда из джунглей на холме появилась машина. Очевидно, одна из наших, потому что автоматическая защита пропустила ее к городу. Я решил, что это один из наших патрулей. В машине сидели четверо оборванных наемников; когда машина вошла в город, один из наемников окликнул: – Гарсон! – Все они беспокойно оглядывались. Явно были встревожены.

Интересно, что случилось, подумал я. Может, они заметили в джунглях отряд ябандзинов? Гарсон крикнул:

– Сюда! – Машина свернула к нему и остановилась в нескольких метрах. Химеры, сопровождавшие Гарсона, подошли ближе. Им тоже хотелось услышать новость. Артиллерист на машине сорвал шлем. Это был японец.

Он крикнул:

– Я Мотоки Хотайо! – И все четверо открыли огонь из лазерных ружей и самострелов. Гарсон по-прежнему толкал перед собой коляску с Тамарой, и выстрел самурая прошел прямо через нее. Плазма прожгла ее, Тамара вспыхнула как факел, а выстрел из самострела почти снес ей голову.

Я упал на землю, вокруг химеры начали доставать свое оружие. Двигатель машины взвыл, она повернула и устремилась назад в джунгли; самураи продолжали, отступая, стрелять, сеяли смертоносный дождь. Кто-то из химер успел дважды выстрелить по ним из самострела, но стрелы отскочили от брони. Через несколько секунд машина самураев оказалась за городской стеной и исчезла.

Я поднялся. Химеры, ближе всех стоявшие к Гарсону, были убиты или ранены. Кто-то крикнул: «Убили Гарсона! Это был Мотоки Хотайо, сын президента!» Из домов выбегали люди с оружием.

Несколько химер подняли останки Гарсона – обгоревший труп, по которому ползали огненные змеи плазмы, пробитый десятками пуль, – и бросились в больницу. Но остальные только посмотрели им вслед, понимая, что делать что-либо уже поздно. Химеры, привязавшиеся к Гарсону, упали на землю и заплакали.

Я медленно подошел к Тамаре.

От нее практически ничего не осталось. Обожженное тело, без волос, вместо одежды пепел. Слишком ужасно, чтобы описывать. Я стоял и ждал, пока тело не остыло, потом положил ее на траву.

Глаза Тамары смотрели в ночное небо, словно она хотела увидеть звезды. Глазницы почернели. Век не осталось. Вокруг кричали, раненых уносили в больницу, и я подумал, что нужно бы помочь. Подбежал наемник в белье, в руках у него было ружье.

– Она твоя подруга? – спросил он. Я долго не отвечал.

– Нет, – сказал я наконец. – Она моя убийца. – Наемник удивленно кивнул, потом снял свою рубашку и закрыл лицо Тамары, ее невидящие глаза. И произнес слова, которые говорят над своими мертвыми беженцы – рефуджиадос:

– Свободна наконец.

Я пошел в больницу помогать в уходе за ранеными.

Позже я отыскал Абрайру, отправился с ней погулять и рассказал, как Тамара перепрограммировала нас. Рассказал Абрайре о том, как ее насиловали на корабле и что я об этом помню. Абрайра сжала ладонями мое лицо и посмотрела мне в глаза.

– Это что, какой-то розыгрыш? – Она нервно рассмеялась. – Ты хочешь избавиться от меня? Я ведь к тебе не очень пристаю. Можем продвигаться медленнее, если хочешь. Я знаю, у тебя давно не было женщины.

Мне хотелось бы рассмеяться. Но я не чувствовал ни радости, ни возбуждения. Только печаль.

– Это не розыгрыш, – ответил я. – Всего лишь честность. Можем пойти в лабораторию, и я покажу тебе оборудование в ее голове для программирования снов, если хочешь.

В голосе ее звучала угроза.

– Что? О чем ты говоришь? Я не пойду туда с тобой. Ты лжешь! Ты пытаешься обмануть меня! Ничего не произошло на борту «Харона»! Ничего плохого не случилось!

– Я не хотел причинять тебе боль. Но я не лгу. Воздерживаться от неприятной правды – это и значит лгать. Я бы никогда не рассказал тебе об этом, Абрайра, потому что это причинит тебе боль. Но я знаю, что ты испытываешь ко мне определенные чувства, и ты, в свою очередь, должна знать, что они основаны на лжи. Я пытался спасти тебя от Люсио – и спас бы, если бы мог, – но я ничего не сделал. Я не тот человек, каким тебе кажусь. Твои воспоминания об этом инциденте – фальшивка. Это программа, навязанная тебе. И многое другое из твоего прошлого у тебя отобрано.

Абрайра смотрела на меня. Я не знал, что она видит в темноте своими серебряными глазами. И не понимал их выражения.

– Это правда, что я испытываю к тебе чувство, Анжело, – ответила она. – Но даже если твой рассказ правдив, мои чувства основаны не на одном – на тысяче казалось бы незначительных проявлений: ты обращался со мной как с равной, ты страдал, когда поступал неправильно, ты всегда был добр ко мне.

Я отвел взгляд.

– Ты можешь уверить себя в этом, но правда от этого не изменится.

Она долго молчала. Наконец сказала:

– Пошли! – и в голосе ее звучал страх. Когда мы вернулись в больницу, один из техников Гарсона вскрывал череп Тамары. И хоть я не раз присутствовал при вскрытии, зрелище ужасно подействовало на меня. Он вскрыл теменную и затылочную доли ее черепа и извлекал платиновые проводки из головы. Сотни тончайших невросинаптических адаптеров были подсоединены ко всем центрам ее мозга – к слуховому, зрительному, тактильному, к центру, управляющему эмоциями, а сразу за затылочной вилкой находился небольшой процессор.