На прозрачной планете (илл. В. Колтунова) - Страница 9

В первый же день пути машина Ходорова побила все рекорды водолазов и подводных лодок. Теперь предстояло вступить во владения батискафов, в те края, где «дальше некуда».

Я проснулся с радостным ощущением- что-то предстоит хорошее. Потом вспомнил: продолжается путешествие. Вскочил быстро, как бывало в экспедиции к концу лета, когда торопишься использовать каждый светлый час, поспешно умылся, перед завтраком забежал в экранную.

В экранной было темно… как на морском дне. Но когда я открыл дверь, из тьмы послышалось рассерженное шипение:

— Ш-ш! Мешаете! Дверь закройте, дверь!

Монотонно гудели телевизоры. Во тьме слышались вздохи, возгласы, латинские названия… Кто-то ойкнул, высвобождая ногу из-под моего ботинка. Комната была набита битком.

На черных экранах метались огоньки. Когда я привык к темноте, выяснилось, что розоватые огоньки эти сидят на юрких рыбках, как бы унизанных бисером. Одна из них ткнулась в экран, я невольно отшатнулся.На нас глядела страшная, облитая пламенем зубастая пасть и черные глазницы черепа, обведенные фосфорическим сиянием.

— Аргиропелекус,- послышался в темноте спокойный голос Казакова.

Аргиропелеки — серебрянки — частые жители морских глубин, это крошечные рыбки, не больше речного пескаря.

Потом появился удильщик. На спине у этой рыбы длинный отросток, как бы удочка, а на конце ее светящийся фонарик- приманка. Прельстившись приманкой, мелкий хищник разевает рот, и хлоп — сам попадает в пасть удильщику.

Удильщики встречаются довольно редко. Им трудно найти друг друга в черных глубинах. И, чтобы не остаться бездетной, самка таскает на спине приросшего самца.

Проплыли глубоководные кальмары, гораздо меньше вчерашнего, но с длинным, узким, как палка, телом и еще более длинными червеобразными щупальцами. Прошла над боковым экраном красивая рыба с пятью рядами разноцветных огней на боках и другая, метра полтора длиной, с желтыми светящимися точками. Издалека они напоминали иллюминаторы большого парохода.

У одних рыб светились глаза, у других плавники или оскаленные зубы. Проплыла огромная пасть на маленьком вертлявом тельце. Виднелись рыбы круглые, как шар, и плоские, как платок, но с развевающимися, как бы разорванными на лохмотья плавниками.

— Какой смысл в такой нелепой форме? — спросил кто-то в темноте.- Плавать же трудно. Ни удрать, ни добычу поймать.

— Есть морские коньки с такими отростками,- отозвалась Казакова.- Они прячутся среди водорослей и подражают по форме водорослям.

А муж ее поправил:

— Но тут же нет водорослей в глубине. Возможно, эти отростки, как хвост у ящерицы. Хищник хватает, отрывает кусок, а прочее цело. Ящерица отдает хвост, чтобы спастись, голотурия выбрасывает врагу внутренности…

— Поглядите, поглядите, а это что?

Проплывало что-то вроде паутины, слизистое, полупрозрачное, ячеистое. В глубоководные сети такое животное не попадалось. Может быть, оно было слишком нежным и тралы разрывали его на части. Никто не мог сказать, как называлось неведомое существо. С первого рейса машина делала открытия.

— Смотрите, настоящий хаулиод!

На глазах у зрителей разыгрывалась подводная трагедия. В иле, в нижней части экрана, куда подсвечивали прожекторы, рылась, сонно пошевеливая плавниками, толстая ленивая рыба. А перед носом у нее вилась маленькая, вертлявая. И я, по правде сказать, не обратил на нее внимания, подумал, что это вроде лоцмана при акуле, питающегося объедками. Потом толстая рыба приподняла глупую морду. Сверкнула черная молния… и острые зубы-иголки хаулиода, светящиеся холодным огнем, впились в морду большой рыбы, охватили ее нос и рот.

Рыба заметалась, забила хвостом, затрясла головой. Но пасть ее сидела в чужой пасти, чужие зубы впились в нос и нижнюю челюсть. Нахальный противник был в три раза меньше. Тельце его болталось, словно черный колпачок, на голове большой рыбы. И все же она не могла сбросить противника. Хаулиод, перехватываясь зубами, надевался на добычу, натягивался на нее, словно перчатка. Тщедушное тельце его раздувалось. Голова, плавники, туловище большой рыбы постепенно влезало в ненасытную пасть.Вот уже только трепещущий хвост высовывается между зубами. Хаулиод превратился в туго набитый пузырь, на котором торчат, как пришитые, маленькая головка и хвостик.

Редко попадается добыча в темных глубинах. И хаулиод приспособился глотать любую, даже в три раза больше его самого. Этому посчастливилось. Он насытился, может быть первый раз в жизни.

И вдруг — хап!

Налетела темная тень, разинула пасть. И пришел конец живоглоту, проглотили его вместе с жертвой.

Перед самым экраном остановилась средних размеров акула, совсем такая же, как на поверхности. Только глаза у нее были странноватые — ярко-белые, как бельма у слепого, и большие, словно фарфоровые тарелки. Эта глубинная акула явно была слепа.

— А хаулиода-то она нашла, даром что слепая.

— Возможно, глаза стали другим органом чувств. Иначе зачем бы им оставаться такими громадными. У крота глазки как маковые семечки.

— Дверь, товарищи, дверь! Дверь закройте, свет мешает.

— Товарищи, завтрак стынет. Идите скорей в столовую. Идите же, вас ждать не будут. Ровно в девять машина тронется.

В девять часов заволновалась вода на заднем экране, на нижних облачком поднялся ил. Машина двинулась в путь по подводному плато.

Плато было пустынным. Ничего похожего на вчерашние подводные джунгли. Кое-где попадались небольшие звезды, голотурии, губки — сидячие донные животные. Рыбы исчезли. От бурлящего металлического чудовища все умеющее плавать и шагать спешило укрыться.

У биологов работы было все меньше, зато все больше у нас, геологов. В особенности когда часа через два после старта машина начала спуск по довольно крутому косогору.

Уклоны достигали пятидесяти градусов, автомобили таких не берут. Но с изумительной точностью машина выбирала путь. Она осторожно сползала по кручам, переправлялась через подводные ущелья, с крутых выступов прыгала, как лыжник с трамплина. Прыжки в воде получались плавными, словно в замедленной съемке. Летящий лыжник опускает пятки, иначе он врежется в снег носками и перевернется через голову. Так же прыгала и машина. В падении корма у нее перевешивала, она становилась на грунт задней частью гусениц, потом всей подошвой и продолжала путь без задержки.

На склоне было множество препятствий, словно нарочно придуманных. Машина преодолевала любые с неизменным искусством. Местами ей приходилось делать двойные, Даже тройные прыжки. Только прикоснулась к грунту- и снова парит… в воде. Мнимые пассажиры (всем сидящим в экранной комнате по-прежнему казалось, что они путешествуют под водой) то и дело аплодировали машине и Ходорову.

Мы с Сысоевым не аплодировали и не восхищались. Вообще мы смотрели не вперед, а назад. На заднем экране, в дымке взбаламученного ила, смутно виднелись пласты пород: гладкие песчаники, губчатые известняки, плитчатые сланцы, мел, ракушечник, пески, глины черные, бурые, серые, желтоватые, зеленоватые, голубоватые. Изредка прожекторы освещали какие-нибудь окаменелости.

— Глубина тысяча двести семьдесят,- диктовал я.- Пласты известняка. Отпечаток спиральной раковины. Вероятно, гигантский аммонит. Продолговатые раковины белемнителлы. Предполагаю верхние меловые отложения.

Сысоев торопливо чиркал пером.

— Вы уверены, что это был аммонит? — переспрашивал он.- Я не разглядел. Стоит ли записывать? Юрий Сергеевич, убедите Ходорова остановить машину. Так нельзя работать. Это же пустая трата времени.

Сам я хуже всего работаю в тихой комнате за письменным столом. Дома все мешает; шепот, шаги в коридоре, грохот грузовика на улице. Я успеваю гораздо больше, когда времени в обрез, собирается гроза или донимают комары. В трудных условиях как-то мобилизуешься, забываешь обо всем постороннем. А Сысоев,видимо, не умел приспосабливаться, привык к неторопливым размышлениям над бумагой. И тут он суетился, ломал карандаши, забывал и терялся, плачущим голосом твердил: