На поющей планете. (сборник) - Страница 6

— Эн... — пропыхтел англичанин. — Я чего только не... Я ведь пять раз на Марсе...

— Знаю, знаю. Это приказ, понимаешь? Да ты что, девушек в жизни не видел?

— Какая же это девушка!

— А вот возьми, наконец, и посмотри, какая!

— Разве вы сами не видите?

Внезапный смех, загремевший в шлемофоне, оглушил Антона. Он не сразу понял, что смеется японец. А когда понял, когда преодолел свой страх за психическое состояние Томми, сам засмеялся над его забавным неподчинением приказу. И над своей растерянностью перед ошеломляющей картиной на экране, где гостья из космоса стояла рядом с громадным скафандром, как рекламная фотомодель. Улыбка, ставшая совсем искусственной, словно приглашала: посмотрите, как красиво и как беспомощно человеческое тело без скафандра! И потому немедленно купите новую модель скафандра фирмы...

— Я же говорю, баба Яга! — проговорил сквозь смех Антон. — Поищи хорошенько, куда она метлу девала! Больше ей не на чем прилететь.

Девушка не дала ему договорить — она отделилась от Гибсона, продемонстрировала на экране все великолепие своего молодого тела, показала рукой на внутренний люк, потом провела ею по бедру, демонстративно поежилась, а губы, трепеща, произнесли короткое, какое-то округлое слово. Вероятно, благодаря недвусмысленному языку жестов, это слово прозвучало как английское «cold». Если это человек, то он, действительно, не мог не продрогнуть в шлюзовой камере. И даже в командном отсеке.

— Не могу больше! — всхлипнул Томми. — Эн, сделай что-нибудь!

Антон же при виде только теперь открывшейся его взгляду красоты «баба Яги», крошечной и нежной, как эльф, как те сказочные существа, которые живут в венчиках цветов, зажмурился. Подавив новую волну страха, он тут же дал себе зарок после приземления уйти в отставку — такого хамства прощать нельзя! — и грузно затопал магнитными башмаками к люку. Покрутил рычаги, уверился, что японец тоже встал и стоит пригнувшись, готовый применить свой самый страшный прием дзюдо, и с торжественной плавностью невесомости открыл дверь.

Чудо, которое последовало вслед за этим, не было никаким чудом. Вернее, оказалось самым немыслимым чудом, какое только возможно. Как в сказке, как во сне через дверь вплыло нагое женское тело. Не миниатюрная и потому нереальная фигурка с экрана, а женщина, которая мгновенно заполнила всю кабину своей потрясающей осязаемостью. Она выпрямилась, кивнула им, ухватилась за стену и засмеялась. Засмеялась так, что оглушила их родниковым журчанием, хотя они все еще были в шлемах и слышать ее не могли. Потом она приподняла левую ногу, уперлась босой ступней в стену кабины, оттолкнулась и полетела белорозовой грудью вперед, прямехонько к командиру корабля.

Антон рефлективно — так они всегда помогали друг другу в невесомости — принял ее в свои объятия, но тут же расслабил мускулы, ощутив даже сквозь рукава скафандра ее податливую хрупкость. Гостья прижалась щекой к его груди, как раньше к Томми, который сейчас заглядывал в дверь, не смея войти. Антон скользнул рукой по гладкой крутизне голой спины, не ощутив сопротивления, захватил в горсть ее волосы и потихоньку начал тянуть, словно хотел их убрать подальше от себя. Голова послушно запрокинулась, открыв лицо. Но лицо уже не смеялось. Оно плакало. Плакало целиком — мокрыми щеками, дрожащими губами, вздрагивающим подбородком, каплями, повисшими на ресницах синих глаз.

Он оглянулся на японца, на англичанина, увидел, что Гибсон открывает шлем, и не остановил его. У него не было сил произнести ни звука. Если бы не невесомость, он, наверное, упал бы. Нет, она была пострашнее самых страшных роботов из фантастических романов, а баба Яга была просто-напросто милой и смешной старушенцией. И он опять засмотрелся, как Гибсон мается со сложными застежками шлема, потому что не решался еще раз взглянуть в плачущее женское лицо.

Англичанин наконец стащил проклятый шлем — такого неуклюжего человека Антон Санеев в жизни не видел! — открыл лицо, заговорил. Девушка повернулась к нему, ее плач засверкал переливами летнего дождя, губы что-то быстро ответили. Она оторвалась от Санеева и снова бросилась к Томми, который на этот раз обнял ее скорее смущенно, чем испуганно.

Акира тоже снимал шлем, командир не остановил и его — он давно думать забыл и про обеззараживание, и про устав. А когда девушка, и плача, и смеясь, стрелой пролетела над пультом управления и уселась японцу на плечи, Антон тоже начал отвинчивать свой шлем. Он еще никогда не чувствовал себя таким неуклюжим. Это его разозлило и, освободив голову, он крикнул:

— Кончайте обниматься!

Томми повторил его приказ, корчась в припадочном смехе:

— Эй, Аки, кончай.

Японец и девушка кружились над аппаратурой в довольно бесстыдном из-за ее наготы танце. Антон приблизился и гневно стащил их вниз. Он не посмел дотронуться до девушки, а дернув японца, толкнул его в ближайшее кресло. Акира уселся, а гостья бесшумно приземлилась ему на колени. Устроилась поудобнее, перевела дух и сказала на безупречном английском языке:

— Ну, а теперь — добрый день!

— Как — добрый день! — вытаращился командир.

— Ну... добрый день! — озадаченно повторила она, не понимая, в чем ее ошибка. —А что еще я должна сказать? Хэллоу! Хау ду ю ду!

— Какие там «хэллоу»? Явились неизвестно откуда — и «хэллоу»!

— Ох, устала! — грудь ее поднялась в тяжелом вздохе, но мокрое лицо продолжало светиться неподдельной человеческой радостью. — Измучили вы меня! В жизни не встречала таких трусливых мужчин!

— А вы со всеми встречаетесь таким образом? — мстительно поинтересовался Гибсон, но злился он больше из зависти, оттого что гостья продолжала сидеть на коленях у японца.

— О, нет! — простодушно отозвалась она. — Сейчас расскажу, все расскажу! Дайте передохнуть! Как вы только меня не обзывали — и негром, и роботом, и какой-то там бабой... А я — человек, обыкновенный человек!

Все трое переглянулись, потом уставились на нее и долго оглядывали ее с головы до пят, пока, наконец, смотреть стало уже невозможно, потому что они пересчитали даже веснушки на ее плечах. А ее нагота все так же сияла перед ними своей безыскуственной чистотой и наивностью, явно не сознавая себя наготой в присутствии этих вдвойне одетых мужчин. Гибсон опять пустил шпильку:

— А вот мы — не обыкновенные люди, мы космонавты, и все-таки не можем разгуливать по космосу в резиновых комбинезонах.

— Меня зовут Элен Блано, — неожиданно представилась гостья, словно хотела доказать свою обыкновенность обыкновенным именем. — Я родилась в Ливерпуле, там же и выросла. Мой дед был француз, отсюда такая фамилия... Закончила отделение истории и археологии в Кембридже, но случилось большое...

— И вы отправились делать раскопки в космосе, — вставил Гибсон.

— Зачем вы так? Я вам так рада, я... — всхлипнула девушка.

Антон серьезно сказал:

— Затем, что мы не знаем, радоваться нам или... Вы — из нашего Центра?

— Пусть девушка отдохнет! — пропел Акира с нежностью осипшего от счастья кенаря, утопая в блаженстве, как в надувном кресле.

Гостья внезапно покраснела. Кровь прихлынула к шее, прилила к маленьким, будто изваянным рукой художника, грудям, яркими пятнами выступила на втянутом животе. Она вскочила. Антон забеспокоился:

— Что случилось? Может, с воздухом у нас...

Сделав чересчур резкий прыжок, она завертелась в воздухе, но тут же нашла точку опоры, метнулась за спинку кресла и присела на корточки.

— Дайте мне одежду! Я читаю ваши мысли, а от них не только покраснеть — сгореть можно!

Лицо японца стало похожим на апельсин, потому что желтый цвет в смеси с красным дает оранжевый.

— Мы серьезные ученые... — произнес доктор инженерных наук Томас Гибсон, но, кажется, он говорил и сам себе не верил.

— Знаю, — смущенно усмехнулась гостья и еще ниже присела за спинкой кресла, так что была видна одна голова. — Дайте мне все-таки что-нибудь одеться! Я только хотела вас уверить, что я действительно человек!