На острие меча - Страница 23

Кочо Стоянов, как обычно, вел себя напористо, почти грубо.

—      Необходим террор! Настоящий террор. Кроме того, верхушка армии должна подвергнуться чистке. Павлов, покажи документы! Будь честным и не бойся сказать, что Лукаш, Луков, Марков, Никифоров и Даскалов сколотили заговор!

—      Это не совсем так,— сказал Недев.

—      А как? Генералы вымазали себя грязью с ног до головы. Помнишь Заимова? Или его дело не научило разведку ничему? Тебе мало того, что имена генералов сплошь и рядом упоминаются в телеграммах Пеева?

Борис жестом остановил Стоянова. Сказал с неудовольствием:

—      Помолчи, генерал... Павлов — он прав?

—      Пеев не дает показаний. Больше того, отрицает, что генералы сотрудничали с ним. Говорит, что придумал псевдоним Никифорову, чтобы завоевать авторитет у русских: дескать, у меня заместитель — генерал... Честно говоря, эта версия мне кажется правдоподобной. Трудно допустить мысль, что виднейшие военачальники окажутся в одной компании с такими, как Эмил Попов. Слишком велика общественная дистанция.

—      Ваше мнение, Недев?

—      Господин Павлов близок к истине. Я докладывал министру войны, и генерал Михов разделил нашу точку зрения.

Кочо Стоянов, оставшись в меньшинстве, замолчал: подумал, что Доктор и Бекерле на этот раз не добьются успеха. Царь не пойдет на чистку руководства армии: штыки есть штыки, самая реальная из сил; и Борису III ничего другого не останется, как делать вид, что он верит в невиновность Никифорова. Да и кто на его месте осмелился бы сейчас восстанавливать против себя генералитет? Кроме того, если Никифорова по-настоящему прижать, он может многое свалить на Даскалова, чье имя также поминается в телеграммах. Даскалов же — человек абвера; его выдвинул в свое время адмирал Канарис. Доктор голову снимет с любого, если Даскалов пострадает... Что ж, так и следует информировать посольство.

Совещание окончилось ничем: царь не принял решения.

Среди ночи неожиданным телефонным звонком пригласил Михова.

Министр войны приехал быстро и был подтянут, словно и не ложился спать. Недев подготовил его еще с вечера, подав пространную докладную с протокольной записью разговора с царем. Зная характер Бориса, Михов не сомневался, что тот не сможет долго ждать, вызовет в крайнем случае утром. Недев помимо докладной представил краткое заключение, из которого явствовало, что объяснения Никифорова, данные военному следователю, не выдерживают критики и, если Пеев сознается, генерала придется судить. Здесь же он указал, что в таком случае придется привлечь к суду и командующего 2-й фракийской армией, начальника Генштаба, ряд других военных, виновных в разглашении секретных сведений. Под суд пойдет и бывший начальник РО Костов, также делившийся с Никифоровым тем, что составляет особо сохраняемую государственную тайну. Ми-хову, любившему Костова и едва спасшему его от грозы переводом в гарнизон, такая перспектива не улыбалась. Помимо того, он не без оснований полагал, что у Костова найдутся в запасе документы, порочащие самого министра, и тогда отставка, а может быть и разжалование, неминуема.

По дороге во дворец Михов продумал аргументацию. Решил, что надо обязательно напомнить Борису о генерале артиллерии Заимове 1 и о том резонансе, какой вызвало это дело: паника в «свете» и официальный визит посла Бекерле, от имени рейхсканцелярии выразившего возмущение тем фактом, что Займов имел возможность узнавать и передавать Центру политические и военные секреты раньше, чем они доводились до сведения членов Высшего военного совета. В своей ноте германский посол утверждал, что работа Заимова в пользу русских обошлась рейху в десятки тысяч солдат и офицеров вермахта, сложивших свои головы на полях России. Локализовать скандал не удалось. Не помогли ни закрытые двери суда, ни то, что о расстреле Заимова сообщила одна «Зора» в пяти строчках нонпарели, без комментариев. Стали широко известны речь защиты и последнее слово Заимова в суде, когда он заявил, что гордится тем, что помог приблизить победу правого дела и поступал сознательно во имя будущего Болгарии. Коммунисты ухитрились напечатать листовки с текстом последнего слова, распространили их в казармах, и солдаты получили опасную пищу для ума.

Царь слушал Михова не перебивая. Время от времени по лицу его пробегала короткая судорога.

Михов подвел итог:

—      Представляется целесообразным дело в отношении Никифорова прекратить.

—      Совсем?

— Приостановить      производством,— поправился Михов.— Выпустить Никифорова из-под стражи и не трогать до конца войны.

—      Где он содержится?

—      На гауптвахте.

—      Я хочу видеть его. Хочу говорить с ним сам1

В голосе царя послышалась истерическая нота.

—      Михов! Он не имеет права на жизнь! Неужели ничего нельзя придумать? Автокатастрофу, падение в пропасть?

—      Слишком прозрачно.

—      Да, ты прав. Я хочу его видеть, пусть утром привезут.

Никифорова разбудили около шести утра.

Принесли завтрак; солдат забрал мундир со споротыми погонами и вернул его через полчаса вычищенным и выглаженным. Парикмахер побрил генерала, помассировал щеки.

Никифоров не спросил, зачем все это, был готов к любому исходу. Следователи военно-судебного отдела, недавние подчиненные, пускали в ход все: перехваченные радиограммы, сводки наблюдений агентов РО и отделения «А», намекали на признания Пеева, уличающие-де Никифорова; шантажировали угрозой физического устранения без суда. Никифоров показаний не давал. Никаких. Сидя в камере, он старался думать не о себе, а о других, ломал голову, что там с Пеевым, каково ему приходится? Был уверен, что Сашо при любых обстоятельствах не обмолвится и словом о соратниках — его не согнешь, Сашо! Ивее же... Следователи, кажется, многое знают. Никифорову предъявили около ста радиограмм, расшифрованных РО. Умело сгруппированные, они характеризовали объем деятельности Никифорова. От военных вопросов до общеполитических проблем. Следователи зачитывали: «Никифоров передал, что генерал Михов и командующий 2-й фракийской армией открыто говорили офицерам своего штаба и дивизий, что сила немцев растаяла на фронтах и что они не в состоянии предпринимать наступательные операции стратегического масштаба». Спрашивали: «Вы платили Михову и Маркову за их сведения?» Не получив ответа, выкладывали очередную телеграмму: «6 апреля 1943 года. Бывшего министра Спаса Ган-чева называют инициатором создания оппозиционной группы. Эта группа настроена проанглийски. Убедившись, что Германия проигрывает войну, она оказывает давление на дворец и правительство, призывая их ориентироваться на Англию. Больше того, кое-кто из них хочет призвать английские войска для оккупации Болгарии». Никифоров слушал, понимал: его стремятся обвинить не только в ведении разведки, но и в создании широкого антиправительственного заговора. Ищут возможности объединить всех, кто упоминается в телеграммах, в один «кружок» и создать сенсационный по масштабам процесс. Понимал он также, что именно в конструкции «дела» кроется шанс на спасение: следствие неизбежно должно втянуть в свою орбиту людей, чье могущество не поколеблено ни военными неудачами, ни интригами группировок, роющих друг другу яму. А что, если взять и «признаться»? Соблазнительная возможность, но она губительна для Пеева. Главные «заговорщики» так или иначе вывернутся, вытянув и Никифорова, однако Сашо окажется обреченным... Нет, только не это!

С гауптвахты во дворец Никифорова отвезли в автомобиле.

Он ехал по Софии, старался не смотреть в окно. На сердце было тревожно, и, рассчитывая последствия, Никифоров все тверже приходил к мысли, что ему готовят западню. На обратном пути могут организовать что-нибудь вроде «попытки к бегству»: выбросят где-нибудь на пустынном шоссе — и залп в спину. У Кочо Стоянова огромная практика в таких делах.

Царь ждал его в саду. Один.

Не здороваясь, показал на скамейку в беседке.

—      Садись, рядовой.