На Москву! - Страница 52

-- Аль показать? -- говорит, а сам смеется. -- Ведь у меня из чуланчика туда для себя дырочка просверлена!

-- Ну, хитер же ты! -- говорю. -- Покажи. Во век не забуду!

А он и рад. Провел меня в свой чуланчик; в окошечко его самодельное из светлицы уже свет к нам брезжит: зажгли, значит, огни. Глядь, поодиночке сбираются и гости. Хозяин всякого встречает с поклоном, всякого по имени и изотчеству величает...

-- Так что ты всех их мог бы, пожалуй, назвать поименно? -- спросил Курбский.

-- Мог бы, княже, но, прости, и тебе не назову.

-- Ну, и что же дальше?

-- Ну, вот, как собрались, хозяин и говорит им, что, так и так, мол, созвал он их нарочно в столь позднюю пору прямо-таки из дворца, чтобы тем часом, что поляки там веселятся, потолковать келейно. Да чего я тут наслышался -- крий, Мати Божа!

-- А говорил больше все хозяин?

-- Все он один; те только, знай, поддакивали. Каждое слово его словно ножом врезалось мне в память. Начал он с того, что послы-де польские требуют теперича для своего короля Сигизмунда не токмо уже Северскую землю и Смоленск, но и Новгород Великий, Псков, Луки, Торопец, Вязьму, Дорогобуж и иные прочие русские города; что были те города некогда будто бы литовскими, а Литва-де искони была польская.

Тут все бояре как завопят в один голос:

-- Лгут они, вражьи дети! И Литва-то сама не польская. Да этак скоро пол-Руси у нас отберут!

-- И отберут, -- говорит хозяин, -- коли мы дадим им, окаянным, еще царить над нами. Нонече ведь еще, -- говорит, -- когда дьяк Грамотин позвал королевских послов на царскую хлеб-соль -- те спрашивают первым делом, посадит ли государь их за один с собой стол. Когда же дьяк им в ответ, что у нас, русских, никому-де не положено сидеть за одним столом с царем, окроме царицы, они уперлись: "А мы имеем, мол, повеление от его королевского величества требовать себе место за царским столом; буде же нам в том откажут, то не шли бы вовсе на брачный пир". Спасибо еще пану воеводе, что вступился в дело: сошлись хошь на том, чтобы старшему послу, Олесницкому, сидеть по правую руку от царя за отдельным столом, а второму послу, Гонсевскому -- за общим столом с нами, боярами, но все же ведь на первом месте! А музыка за столом какая была? Все польская! А на чье здоровье заставили пить нас? На здоровье "друга нашего" короля польского, потом "великих" послов, потом и прочих "дорогих" гостей-поляков! И те первые же хором орали по-своему: "Виват!" А к концу стола все перепились заморскими винами, да во хмелю принялись поносить наши стародавние обычаи, нашу святую церковь такими словами, что святых вон выноси. А мы молчи, покуда самих нас, всю Русь православную, не перерядят в польские жупаны, не перекрестят в латынскую веру! И сам народ наш это уже чует. "Статочное ли дело, -- говорит народ, -- чтобы русская царица была еретичкой? Не срам ли для русского боярства, что царь пренебрег всеми московскими боярышнями и взял себе жену из поганой Польши? И в угоду ей и ее родичам на царской кухне все кушанья готовятся на польский лад, жарят и варят телятину*, ажно поваров омерзение берет, и разносят они об этом молву по всему городу. Каждое утро в монастыре у царицы Марфы, а теперича и во дворце топили баню для царицы-полячки, а она хошь бы раз-то помылась! Сам государь хошь и ходит в церковь, да с целой оравой проклятых ляхов, а те водят туда с собой собак и оскверняют тем святыню. Церковные дома уже отняли у многих наших пастырей и отдали еретикам. Скоро, поди, и храмы Божии отдадут им!" -- Вот что говорит наш простой народ. А не ведает он еще того, что и сам-то государь перешел уже в латынство...

______________________

* В те времена русские вовсе не ели телятины.

Как только вымолвил это хозяин, все бояре разом загорланили:

-- Да быть того не может!

-- Слышать-то и мы уже кое-что слышали...

-- Иначе разве выдал бы он нас врагам нашим головою?

-- Да подлинный ли он еще сын Грозного царя?

-- Слово сказано, -- говорит тут хозяин, -- будь он настоящего царского рода, стал ли бы он губить свою родную православную Русь? А значит, он обманщик, самозванец! И мы, бояре, терпим на престоле такого проходимца? Кому, как не нам, отечество блюсти, быть щитом своего народа от иноплеменных? Их здесь в Москве всего на все тысяч пять; нас, русских -- сотни тысяч. Только ударить в набат...

На этом месте своего оживленного рассказа казачок умолк, чтобы глубоко перевести дух.

-- Ну? -- заторопил Курбский, которого охватывало также все большее волненье.

-- Дальше я уже не стал слушать: надо было улепетывать подобру-поздорову. Вывел меня приятель опять тихонечко из своего чуланчика, да разными переходами выбрались мы этак на заднее крыльцо.

-- Ну, спасибо, -- говорю, -- наслышался, чего никак уже не думал, не гадал!

А он меня за рукав.

-- Постой, друже, -- говорит, -- есть на тебе ведь нательный крест?

-- Как, -- говорю, -- не быть.

-- Так вынь-ка его.

-- Зачем?

-- Вынь! -- говорит. -- Иначе ведь не отпущу. Вынул я крест, а он:

-- Целуй мне его на том, что ни меня, ни боярина моего не выдашь.

Я было туда-сюда, отлынивать, а он все свое:

-- Слухай, чоловиче: дружба дружбой, а своя шкура все же чужой дороже. Ведь я тебя, коли на то пошло, не пожалею; крикну, так тебя сей же час схватят.

Этакий ведь Иуда! Что с ним поделаешь? Хошь не хошь, пришлось целовать крест...

-- Но я этого так не оставлю, -- объявил Курбский. -- Подай-ка мне ферязь и шапку.

Петрусь оторопел.

-- Да ты куда, княже? Не во дворец же к царю?

-- К самому царю -- упредить теперь же, пока он еще не ложился.

-- Помилосердствуй, милый княже! Ведь я же клялся...

-- Ни про тебя, ни про твоего приятеля не будет говорено ни, слова; но про заговор бояр мне умолчать нельзя, нельзя! Кто убрался из дворца вместе с Шуйским -- те, значит, с ним и заодно.

-- С Шуйским? Да разве я Шуйского тебе поминал? И мало ли Шуйских...

-- Шуйский главарь один -- князь Василий Иванович: дважды он уже злоумышлял против государя...

-- Нет, нет, не он, право, не он! -- старался уверить мальчик, но дрожащий голос и смертельный испуг, написанный на лице его, говорили противное. -- Ты его, Бога ради, не называй...

-- Хорошо, хорошо, и его не назову. Без того, авось, догадаются. Так где же ферязь?

Полчаса спустя Курбский был уже во дворце. Танцы, оказалось, кончились; большинство гостей разъехалось по домам; но Басманов, тесть государев Мнишек и некоторые другие из поляков оставались еще при государе. Говорить в присутствии врагов об измене русских бояр Курбский постеснялся, а потому велел вызвать к себе в приемную одного Басманова: этот новый любимец Димитрия, без всякого сомнения, оставался ему непоколебимо верен.

-- Доброго вечера, князь, -- были первые слова входящего Басманова. -- Привело тебя сюда в столь поздний час верно что-нибудь совсем безотложное?

-- Да, боярин. Думал я было сперва побеспокоить самого государя...

-- Теперь он тебя все равно бы не принял. Эти господа поляки надумали устроить на днях для молодой царицы рыцарские игры -- турнир...

-- Мое дело, боярин, куда важнее этих игр...

Понизив голос, чтобы бывший в приемной караул не расслышал, Курбский рассказал о новом заговоре бояр и передал, по возможности, дословно то, что говорилось на их тайном совещании. Басманов ни разу его не прервал и нервно только покусывал усы.

-- Ты сам был также при этом? -- спросил он, когда Курбский кончил.

-- Нет, но за верность всего рассказанного ручаюсь.

-- Ручаешься? Значит, слышал от совершенно верного человека?

-- Да.

-- Кто же он?

-- А уж этого, прости, не скажу. Я дал обещание никого не называть.

-- Даже зачинщика заговора?

-- Даже его.

-- Этакая ведь досада!.. -- пробормотал Басманов. -- Сам я в тебе, князь, уверен; но не все тебе поверят на слово. Им подай все, как на ладони, назови всякого...