На Москву! - Страница 27

-- Эка невидаль! -- сказал он. -- И мой же рубль еще себе забрал!

-- Так чего ж ты сам-то зевал? -- спросил Бутурлин. -- Но коли тебе так уж жалко...

-- Знамо, жалко!

-- То я, так и быть, еще рубль брошу. Бросать, что ли?

-- Бросай.

-- Не будет ли, Андрей Васильич? -- вмешался тут Курбский. -- Не дай Бог, еще сорвется вниз...

-- Я-то сорвусь? -- вскинулся мужичонка. -- Бросай! Второй такой же рубль упал в яму. Отдав свою шапку на сохранение соседу, загонщик, не без ловкости, перекинулся также через перила. До колеса же он не допрыгнул и полетел с вышины прямо к медвежатам.

Зрители ахнули и перегнулись через перила. В глубине разыгралась уже маленькая мелодрама: упавший сам хоть и не расшибся, потому что угодил как раз на одного из медвежат, но этот завизжал, как поросенок под ножом мясника. Для чадолюбивой же медведицы такой визг родного медвежонка то же самое, что детский плач для нежной мамаши. Не успел мужичок приподняться, как медведица его уже облапила, и сам он завопил пуще медвежонка:

-- Спасите, родимые! Ослобоните!

Хотя, при движении левым плечом, Курбский ощущал еще некоторую боль и слабость в руке, раненой под Новгородом-Северском, но перед выездом своим во дворец все-таки снял с руки повязку. Теперь, в виду угрожавшей его ближнему смерти, он забыл уже о своей руке. Шибня при нем хоть и не было, да за поясом был турецкий кинжал.

Сбросив с плеч шубу, он перешагнул через перила и, не пользуясь даже древесным стволом, соскочил прямо вниз. Мужичонке, несмотря на его овчинный тулуп, приходилось плохо: медведица сорвала с него эту кожаную броню и добралась до его собственной шкуры, когда подоспел Курбский. Пронзенная его острой сталью в самое сердце, она откинулась назад, чтобы уже не встать. Но в падении своем, она увлекла за собою Курбского и, в предсмертных судорогах, обхватила обеими лапами поражающую руку так крепко, что кости хрустнули.

-- Батюшки-светы! -- вскричал мужичонка, помогая Курбскому приподняться. -- Что с твоей милостью!

А у того правая рука повисла как плеть, и сквозь изодранный рукав кровь лилась ручьями.

-- Кость, видно, повредило... -- пробормотал Курбский, не издававший до сих пор ни крика, ни стона; но румянец сошел с его лица, и сам он едва держался на ногах. -- Не знаю уж, право, как выбраться теперь отсюда...

-- Лестницу сюда! Веревок! -- крикнул загонщик.

Но и то и другое пришлось доставать еще из города, и когда пострадавшего подняли наконец из ямы, то от большой потери крови он лишился уже чувств.

Глава тринадцатая

БАСМАНОВ

Шла третья неделя после злоключения с Курбским в медвежьей яме. Триста лет назад самым верным средством при переломе костей считалась ампутация, по пословице: сорную траву с корнем вон. Очень может быть, что и Курбскому предстояло бы то же, попадись он в руки одному из старших придворных лейб-медиков. Но, по счастью, царь Борис счел достаточным прислать к нему младшего из своих лекарей, студента медицины пражского университета Эразма Венского*. Пожалел ли этот молодость Курбского или не решился на свой страх его калечить, -- как бы там ни было, но ограничился он лишь тем, что забинтовал ему сломанную руку в лубок. (До гипсовых перевязок хирурги в то время еще не додумались). Сделал он это настолько удачно, что кость начала опять срастаться, и пациент мог уже, с крайнею, конечно, осторожностью, двигаться по комнате. Правда, лекарь предупредил его, что прежней гибкости и силы рука его уже не получит, и что от сабли, как от оружия, ему навсегда придется отказаться.

______________________

* Современная хроника сохранила имена и остальных медиков, нарочно выписанных Годуновым из-за границы. Самым искусным в лечении всяких болезней почитался уроженец Венгрии Христофор Рейтлингер, прибывший в Москву с английским посланником. Другие были чистокровные немцы: Давид Вазмер, Генрих Щредер (из Любка), Иоган Вильке (из Риги) и Каспар Фидлер (из Кенигсберга). Как дорожил Годунов этими учеными людьми, показывает их обеспеченное материальное положение: каждый имел свою деревню с тридцатью работниками и пять лошадей верховых и каретных; кроме трех или четырех блюд с царской кухни, каждому отпускались ежедневно: штоф водки, уксусу и "запас для стола"; и ежемесячно -- "знатное" количество хлеба, бочка пива и шестьдесят возов дров. Затем, после всякого удачного лечения царя, они получали еще экстренные подарки камками, бархатами и соболями.

-- Но с одним человеком у меня еще не покончены счеты! -- воскликнул Курбский, не забывший данного ему паном Тарло обещания "быть к его услугам" после похода.

-- Ну, так научитесь драться левой рукой, -- утешил его с улыбкой былой студент. -- Времени у вас на то довольно.

-- Да не одному же мне упражняться с самим собой?

-- А я-то на что? У нас в Праге любой студент дерется почти что одинаково, что правой, что левой рукой.

-- Весьма вам обязан, -- сказал Курбский. -- Но и левой рукой я боюсь шевельнуть: правая сейчас заноет.

-- Patientia, amice! (Терпение, мой друг!) К весне все у вас будет в порядке.

Были у Курбского и другие две заботы. Одна касалась Маруси: несмотря на дальнейшие поиски со стороны обоих ее дядей, местопребывание ее оставалось неизвестным: как видение, она исчезла без следа.

Едва ли не более еще, однако, озабочивал Курбского один упорный слух, ходивший по городу: говорили, будто бы царевич Димитрий покинут поляками и снял даже осаду с Новгорода-Северска. Проверить этот слух не представлялось возможности. Бутурлин, с которым Курбский с первого же дня так хорошо было сошелся, не показывал уже глаз. По словам Бенского, бедному юноше, подавшему первый повод к катастрофе с Курбским в медвежьей яме, досталась за то если не "бастонада" (батоги), то капитальная головомойка (eine capitale Kopfwascherei); вероятно, ему было воспрещено и навещать больного. Сам же Венский, на вопрос Курбского относительно упомянутого слуха, дипломатично отговорился тем, что война -- не по его части.

Тут, накануне Валерианова дня (21 января), в комнату к Курбскому ворвался младший из дядей Маруси, весь сияя от удовольствия.

-- Узнал ведь, узнал!

-- Про Марусю? -- встрепенулся и Курбский.

-- Да нет же! Не я узнал, а он меня узнал, рукой еще вот этак махнул.

-- Да кто такой, Степан Маркыч? О ком ты говоришь?

-- О ком вся Москва говорит? О Басманове. Ведь ты же слышал, что государь нарочно вызвал его сюда из Северской земли?

-- Слышал; да что мне в том?

-- Как что? Он один ведь из всех наших военачальников дал отпор этому самозванцу...

-- Ты забываешь, Степан Маркыч, -- прервал Курбский, -- что для меня то не самозванец.

-- Ну, ну, не буду. Так вот, изволишь видеть, вышел я нонече ранним утром по делам своим из дому; как завернул на Арбат, -- такое многолюдство, что с нуждою пробраться. "Куда, ребята? На пожар, что ли?" -- "Какое на пожар! Басманова встречать: бояре с час уже, слышь, за город к нему выехали".

-- И ты побежал за другими?

-- А чем же я их хуже. Долго ли, коротко ли, загремели барабаны, затрубили трубы, засвистали флейточки. Ну, едут! И точно, впереди всех стрельцы, за стрельцами музыканты, а там царедворцы, сперва помельче чином, потом все крупнее, а за самыми крупными -- он, наш батюшка Петр Федорыч Басманов! Как я тут гаркну: "Слава Басманову!" Услышал ведь, оглянулся на меня, да этак ручкой знак подал: "И ты, мол, здесь, милый человек?" Тут я заорал уже во всю голову: "Слава!" И народ кругом, спасибо, не выдал, подхватил; по всей улице, как гром, прокатилось: "Слава! Слава!.." Да ты не слушаешь, князь? -- не без досады прервал сам себя Биркин, замечая раздумчивый и угрюмый вид своего слушателя.

-- Все слышал, -- отвечал Курбский. -- Только дивлюсь я тебе, Степан Маркыч: с чего ты так обрадовался?