На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986 - Страница 1

«… — Мы всю советскую литературу спустили в унитаз! — с гордостью сообщил мне преуспевающий столичный издатель, многолетний в прошлом борец с «антисоветизмом» писателей, на «патриотическом счету которого и Варлам Шаламов, и Александр Галич, и Лидия Корнеевна Чуковская.

«Патриотизм» его меня не удивил. Удивило другое: — Отчего вы туда же, заодно, спустили в унитаз и всю литературу, боровшуюся с советской властью не на жизнь, а на смерть?

Ответил с усмешкой:

— Кто боролся? С кем? За что… Рано вспоминать. Еще не все умерли…

Тогда-то я и решил положить эту книгу на ваш стол: всех палачей не переждешь….

Так говорил Григорий Свирский более десятилетия назад, в январе 1968 года, на собрании московских писателей. Он — старый солдат, он-то знает, что бесстрашием бахвалятся одни лгуны: боятся все. Храбрец — тот, кто умеет скрыть свой страх и подавить его. Особенно страшно бросающемуся в атаку первым; пойдут ли за ним другие? Январская речь Свирского в 1968 году — одно из первых выступлений в ту новую, уже послехрущевскую пору, когда слова опять (в который раз на нашем веку) изменили значение и степень взрывчатости. Сказать в 1922 году: «Писатель принижен, ограблен в самом главном…» значило получить отповедь Луначарского, на которую можно было ответить язвительным пассажем в очередной статье; в 1928 году на вас обрушились бы вожди РАППа, обвиняя в буржуазности и даже контрреволюционности, назвали бы прихвостнем и внутренним эмигрантом, вы же очередную книжку опубликовали бы в другом кооперативном издательстве, ухмыляясь в усы; в 1934 году вас бы причислили к подкулачникам и, пожалуй, не приняли бы во вновь образованный Союз писателей; в 1938 году вас пытали бы на Лубянке, требуя назвать сообщников, — потом и вас, и всех расстреляли бы как членов какого-нибудь «Право-левацкого троцкистского центра», клеветавших на советский строй; в 1941–1945 годах вы бы и сами ничего подобного не сказали — и вам, и читателям вашим было не до того; зато в 1949 году вас бы долго прорабатывали на собраниях, отовсюду исключили бы и назвали в «Правде» или «Литературной газете» безродным космополитом, беспачлортным бродягой, холуем американского империализма, разжигателем холодной войны (все это, в случае вероятного ареста, обеспечило бы вам 25 лет лагерей); в 1956–1961 годах эту же фразу вполне доступно было опубликовать в той же «Литературной газете» или уж во всяком случае в «Новом мире», не говоря о безнаказанной возможности произнести ее на любом собрании в Союзе писателей и сойти с трибуны под шумное одобрение зала. Но в 1968 году это опять страшная крамола: не сажают, но душат. Не убивают, но истребляют.

Григорий Свирский знал, на что он идет, говоря своим собратьям правду без всяких обиняков. Заявляя открыто, что в наступившем 1968 году писатель «принижен, ограблен в самом главном — в праве выступать со своими сокровенными мыслями и чувствами…», он ставил своих противников в положение трудное: либо они не тронут его и, проявив терпимость, докажут, что он лжет; либо они его измордуют и тем подтвердят правоту его слов. Собратья, ясно, избрали последнее: стали травить, душить, изгонять. Кто же победил? Они? Но ведь они только иллюстрировали справедливость его утверждений (которые они же объявили клеветой!) и обеспечили его, Свирского, моральное торжество. В том январе Свирский наговорил себе на 25 лет (по шкале 1949 г.) или на вышку (по шкале 1938 г.). Времена все же другие — несколько лет спустя пришлось уехать в эмиграцию. теперь он живет в Канаде, где природа, напоминает Россию, где север не менее суров, чем его Заполярье военных лет, но где он, писатель, вправе «выступать со своими сокровенными мыслями и чувствами»… Правда, в 1968 году Свирский продолжил эту фразу так: «… перед народом». Народа вокруг писателя нет. А ведь именно ему, миллионному читателю России, прочесть книгу Григория Свирского необходимо — для самопознания.

Подчеркну еще раз эти слова: «…в праве выступать…» Да, Свирский еще и потому вправе, что не дожидался безопасности, а начал свою речь — под огнем. Там, где хозяин в зале — генерал госбезопасности Ильин, где улюлюкает черная сотня, там не до риторики; эти обстоятельства «не читки требуют с актера, а полной гибели всерьез». В своей книге Свирский с восхищением говорит о подвиге Константина Паустовского, Владимира Померанцева, Александра Галича, Виктора Некрасова, Лидии Чуковской, Евгении Гинзбург. Я назову еще Григория Свирского: одним из первых кинулся он очертя голову на штурм. Машинописную копию его речи читали во всех концах Советского Союза и радовались не только мужеству оратора, но и победе справедливости. Назвав по именам литературных «наследников Сталина», Свирский воскликнул: «Мы требуем свободы от извращенной линии партии, безнаказанно осуществляемой воинственными групповщиками…»

Таких слов мы давно не слыхивали! Ведь «групповщики» — они-то и есть партийные руководители советской литературы. И теперь, десять лет спустя, остались. Свирский оказался прав: если у власти они, тогда литература преступна. Но если судит Слово, уголовные преступники — они. О, еще будут они подавать прошения будущему Верховному Суду — считать их политическими. Сделают ли им такую поблажку? Едва ли. Их целями было не осуществление каких-либо теоретических программ, манифестов или доктрин, а удовлетворение корысти, похоти, властолюбия. Ради этих целей они всегда готовы ограбить, оклеветать, убить. И ограбили — Василия Гроссмана, оклеветали — Солженицына, убили — Пастернака и Галича… Какие же они — политические? Впрочем, забегать вперед не будем. В свое время об этом поговорим: судить-то придется нам.

Да мы уже и начали: судоговорение можно считать открытым. Григорий Свирский восстанавливает истинную картину литературной жизни России послевоенных лет; без такой картины прения сторон невозможны. В сущности, его книга — широко развернутая речь 1968 года. Там были страсть, горечь, трагическое осознание того, к чему мы пришли через почти четверть века после войны. Здесь — обстоятельное объяснение процесса, который привел охранительную литературу в тупик, а настоящую — к нравственному торжеству всемирно-исторического значения.

Исходная позиция автора — спор с утверждением, будто бы никакой литературы нет и не может быть: «… в тридцатые, сороковые и пятидесятые годы литературы у нас не было. Потому что без всей правды — не литература», — утверждает А. Солженицын в «Архипелаге ГУЛаг». Это мнение не ново, многие русские эмигранты первого поколения прежде так и считали; к Солженицыну и теперь присоединились иные. Григорий Свирский энергично опровергает такой максимализм; он эффектен, но несправедлив. Об этом свидетельствует каждая страница в книге Григория Свирского. Но о том же свидетельствует история всех литератур. «… без всей правды — не литература» — применим ли этот афоризм к золотому веку русской поэзии? В пушкинскую пору литература, кажется, существовала, а вот до всей правды далековато было: главное событие эпохи — восстание декабристов — не получило отражения в романах, поэмах и драматургии; после разгрома восстания — кто писал о героях России? Разве что эзоповым языком, туманными намеками, темным кодом. Это что же, вся правда? Пушкин написал о судьбе декабристов в стихотворении «Арион» («Нас было много на челне…»); это и есть — вся правда?