На краю империи: Камчатский излом - Страница 11

– Вот! – обрадовалась Ачек. – Даже показать боится!

– Да ну его! Стоит как дурак! А я опану хочу! Сделай!

– Точно! Покажи, Коско, какой ты ловкий, хи-хи! А потом собак покорми.

– Ладно, – сказал Митька. – Сделаю.

Собственная идея ему нравилась все меньше и меньше. Возникали сомнения, продержится ли он здесь. И, главное, стоит ли оно того?

Дров возле очага не было, валялись только три довольно толстых обломка ольховых стволов – гниловатых и явно сырых. Котла не имелось, зато на полу стояло объемистое корыто из выдолбленного ствола тополя. На дне его благоухали остатки «кислой» рыбы, которыми как раз сейчас лакомился ребенок лет трех-четырех. Еда для людей и собак именно в этой посуде и варилась – путем забрасывания в воду раскаленных камней. Камни в наличии имелись, на земле валялось подобие большой деревянной ложки с длинной ручкой для их вытаскивания из огня. Митьке предстояло быстренько выполнить совсем простую мужскую работу: наломать и натаскать в жилище дров. Если их запаса снаружи не окажется, то запрячь собак и съездить за ними. Загрузить в корыто снег, поскольку проруби поблизости нет, слазить в балаган и притащить вязку юколы. Костер разжечь, камни нагреть, снег растопить, а потом добавить нового, потому что воды получится мало. Сухую рыбу поломать, в воду побросать и довести все это до кипения. Потом рыбу выловить, сгрузить на плетенки и выставить в жупан, чтобы остыла. Как остынет, можно подавать – людям.

Чтобы горячий «бульон» в корыте зря не пропадал, надо сбегать к яме с «кислой» рыбой, наковырять мерзлой ароматной субстанции, затащить ее в жилище и загрузить в корыто. Добавить туда горячих камней. Как только блюдо упреет, можно звать собак. Все эти манипуляции Митька наблюдал множество раз. И никогда не проделывал сам…

Самое приятное, пожалуй, это то, что заходить в юрту и покидать ее нужно было по бревну с зарубками. Оно стояло, конечно, не вертикально, но… к тому близко. Молодежь по этой лестнице просто взбегала или сбегала, не касаясь бревна руками. У Митьки был детский опыт, да и, будучи взрослым, он немало прожил в камчадальских юртах, однако квалификация по части лазания у него все-таки была не та. Это вскоре сказалось – он свалился с лестницы, спускаясь в жилище с охапкой юколы.

К тому времени весть о появлении «жениха» уже распространилась по острогу, и у множества соседской публики, особенно женского пола, появились срочные дела в юрте Галгала. Всем хотелось посмотреть, как трудится новичок. «Жених» не обманул ожиданий – его полет с полутораметровой высоты вызвал бурю веселья, шуток и комментариев. Прежний Митька мигом положил бы этому конец, а вот Коско… Коско поднялся с земли и стал собирать рыбу, разлетевшуюся по всей юрте. Потом он заметил, что облепленные снегом поленья попали в костер и огонь вот-вот погаснет. Коско бросил собирать рыбу и кинулся спасать огонь, но, как назло, приличной растопки рядом не оказалось. А народ веселился вовсю… В основном, конечно, дети и женщины. Мужчины занимались своими делами и сдержанно улыбались – двое со страшной скоростью работали челноками и планками – вязали сети, третий подстругивал и пытался гнуть копылья для нарты, четвертый переплетал ремешками овальный обод из толстого ивового прута – чинил снегоступы. Стоя на четвереньках и раздувая еле живые угольки, Митька подумал, что ведет себя неправильно: «Надо бы отшутиться, посмеяться вместе со всеми над собственной неловкостью. Но сначала мне было очень обидно, а теперь, наверное, веселиться поздно…»

– Ну, чего разорались?! – раздался за спиной хрипловатый голос. – А ну, заткнитесь, дуры безмозглые! Ишь растопырились… Малышня, кыш отсюда! Быстро на место, а то жрать не дам!

Глаза у Митьки слезились от дыма, и он не сразу разглядел, кто это за него вступился и даже собирает рассыпанную юколу. Голос мог принадлежать и мужчине, и женщине, но использованные непереводимые ругательства были из чисто женского лексикона. Когда Митька наконец проморгался, увиденное мало что ему объяснило: человек был невысокого роста, не очень широкоплечий, одет в просторную кухлянку до середины голени, причем «хвоста» – женского украшения – сзади не имелось. Торбаза на ногах самые простые – без вышивки, а вот на голове… Черные, как у всех, волосы заплетены в мелкие косички, которые концами соединены в одну косу. Коса довольно короткая, заплетена небрежно и без всяких украшений. Лицо безусое и безбородое, но лишенное миловидной женской округлости. «Кояхчич!» – подумал служилый и совсем расстроился.

Дело в том, что ительмены понятия не имели о какой-либо стыдливости. Соития мужчин и женщин ни от кого не скрывались, в том числе и от их собственных детей. Естественно, подрастающая молодежь старалась подражать старшим по мере возможности. Если детские игры на эту тему были гетеросексуальны, родители их поощряли, а если гомосексуальны – порицали и запрещали. Однако родительская власть у ительменов довольно слаба, некоторым юнцам по вкусу приходилась пассивная роль. Иногда это с возрастом проходило, а часто сохранялось на всю жизнь, и никто таких людей «плохими» не считал. Правда, они должны были носить женскую одежду, исполнять женские обязанности и работы – в общем, вести себя как настоящие женщины. Таких кояхов, или кояхчичей, в ительменских острожках, не затронутых христианизацией, было довольно много. Многие мужчины, помимо нормальных жен, имели и таких «подруг», причем первые обычно ничего не имели против вторых. А вот Митька – имел, поскольку был хоть и плохоньким, но христианином.

– А я знаю! – радостно завизжала Афака. – Я знаю, кого он собрался хватать – мать всех детей!

– О-о, какой смелый! О, какой сильный! – подхватила Ачек. – Кымхачь ему ни за что не дастся!

Собравшиеся начали весело обсуждать выдвинутую гипотезу, а Митька вздохнул облегченно. Его обостренная бесписьменностью память тут же вытолкнула на поверхность прозвучавшее имя: «Слава богу, это не мужик, это, кажется, старшая дочь Галгала. Вроде бы от первой жены… Вроде бы незамужняя… Никогда раньше не обращал на нее внимания. А, собственно, почему бы и нет?»

Улучив момент, он благодарно улыбнулся женщине. Она, однако, не отреагировала, а, собрав юколу, свалила ее возле очага. После этого, не обращая внимания на публику, принялась бегать по юрте и ловить какого-то шустрого пацаненка, у которого рукав парки болтался на одной ниточке. Ребенка Кымхачь отловила, шлепнула по попе и стянула с него порванную одежду. Тот принялся реветь и жаловаться окружающим, а женщина занялась шитьем. Митька же благополучно развел костер и стал греть камни.

В конце концов опану он сварил. Это послужило достаточным поводом для совместной трапезы, поскольку в ительменских семьях обычно каждый ест когда ему вздумается. Митька не особенно любил большие компании, но в своей прежней жизни мог без особых усилий в них вписываться, становиться «своим» и даже лидировать в застолье. Однако сейчас на него напал какой-то ступор, легкость общения все никак не приходила, хотя языковой проблемы и не было. Он отмалчивался или немногословно отвечал на вопросы и подначки. Исполняя обязанности официанта, он заметил, что Кымхачь сидит в сторонке и развлекается тем, что кормит двух малышей – вытаскивает из кусков рыбы кости, разжевывает мясо и запихивает его детишкам в рот, чему те весьма радуются. Третий, постарше, стоит рядом и выпрашивает такую же жвачку, но не получает, поскольку уже большой и вполне может жевать сам. Кажется, дети были не ее…

Ительмены имеют благородную привычку есть до тех пор, пока еда не кончится, сколько бы ее ни было. На сей раз им помешали: какая-то женщина крикнула снаружи во входное отверстие, что, мол, вы тут сидите, а там Саакшон рожает! И стар и млад обоего пола очень обрадовались этому известию и валом повалили из юрты наружу – занимать зрительские места. Что поделать, у этого народа роды ребенка обычно происходят публично, а потом каждый норовит подержать новорожденного в руках и посюсюкаться с ним. Минут через пять в юрте остались только Митька, Кымхачь да несколько малышей, брошенных своими родителями. Не зная, что сказать, служилый принялся рассматривать женщину. Она заметила это и вздохнула: