На кладбище Невинных (СИ) - Страница 57

Жоэль, несмотря на то, чему был свидетелем, многого в этой душе не понимал, но предпочёл бы вечное непонимание встрече с мысленно проклятым им.

Но нет, надо пойти. Он слушал д'Авранжа уже дважды. Послушает и третий раз. Тяжело вздохнул. Неожиданная мысль заставила аббата вздрогнуть. Господи, ему ведь предстояло встретиться со смертником. Все негодяи были, как он знал, приговорены к обезглавливанию, а не к колесованию. Колесо предназначалось для виновных в предумышленном убийстве, в разбое на большой дороге, в заранее обдуманном убийстве и в краже со взломом. Его же применяли к виновным в насилии над незамужней девушкой. Это была кара для лишённых дворянства, после того как их гербы чернили и разбивали перед эшафотом. Колесованные тела сжигались, безразлично, оставались они в живых или нет. Но по личному распоряжению министра юстиции, все выродки колеса избежали: постаралась родня каждого, не желавшая позора. Но что это меняло? Им предстояло умереть.

Да, аббат был согласен встретиться с Камилем.

… Жоэль вошёл в мрачный каземат, куда свет попадал лишь из крохотного оконца, рассеиваясь во мраке. Тёмная чугунная решётка делила его пополам, и по обе стороны её Риго распорядился поставить стулья. Всё это не диктовалось интересами дела, а всего лишь было данью уважения сержанта человеку, который вывел его на след убийц. Филибер уже знал, что о поимке негодяев было доложено королю, и его имя тоже упомянуто его светлостью герцогом Люксембургским. С его светлостью Риго состоял в отдалённейшем родстве через жену и никогда бы не дерзнул напомнить о себе, бедном родственнике, но сейчас об этом факте вспомнил сам герцог, хвастаясь перед его величеством. Знал Риго и о подписанном его величеством указе о его досрочном производстве и возведении — по особой милости — в дворянское звание. Милость была подлинно королевская. Подумать только, его сынок Жозеф — будет уже потомственным дворянином! И всем этим Филибер Риго был обязан отцу Жоэлю, с коим его столкнул в добрый час Господь у полицейских конюшен!

Камиль д'Авранж появился из теряющейся в темноте двери тюрьмы. Он был облачен в грубую куртку из толстой холстины, с отверстием со стороны спины и снабжённую длинными узкими рукавами, несколько превосходящими край ладони, в них была продёрнута верёвка, достаточная для того, чтобы стянуть рукав, но руки д'Авранжу развязали.

Теперь они смотрели друг на друга через решётку. Аббат не встал навстречу заключённому — не из презрения, его просто плохо держали ноги, и д'Авранж поспешил сесть на тяжёлый стул тёмного дуба, несколько отодвинувшись от стальных запоров железной клети.

— Так значит, ты действительно видел всё? И ты же навёл полицию на след?

— Да. Я поймал тебя тогда. Старик Леру рассказал, что видел кутежи в загородном доме де Конти. Я сказал тебе, что мне снится таможня Вожирар. Ты пошёл пятнами и взволновался. И я понял, что там всё и происходит.

— Да, ты отомстил мне сторицей.

Аббат пожал плечами.

— Я не знал. Я почти поверил, что ты непричастен к этим убийствам. Всё это были смутные догадки, расплывчатые подозрения, туманные предположения. А того, что довелось увидеть, я и предположить не мог.

— Как ни странно, верю. Но я хотел видеть тебя, чтобы ты мог понять. Это должно удивить тебя. На суде я смолчал. Дело в том, что причиной этих убийств был… ты. Не перебивай меня, — возвысил голос д'Авранж, хотя аббат не пошевелился. — Ты всё равно ничего не можешь сказать мне.

Аббат вздохнул, поняв, что ему предстоит выслушать не исповедь, но скорее похвальбу выродка свершённым. Их всегда тянет поговорить — Бог весть почему. Они изгаляются и упиваются своими рассказами, и глаза д'Авранжа тоже блестели упоением.

— Я говорил тебе, — начал он, пожирая Жоэля глазами, — что все эти годы я частенько забавлялся с женщинами и девицами. Ничего особенного. Пару раз я даже почти влюблялся, правда… без взаимности. Но влюблённость диктует странную робость и низводит наслаждение до поверхностного удовольствия, я же хотел упоения, жаждал восторга и экстаза и вскоре понял, что их даёт только разврат. Сентиментальные глупцы оспорят моё суждение, но что мне глупцы? Однако, до тех пор, пока я не встретил тебя после нашей столь долгой разлуки… я успел и утомиться, и пресытится. Я не лгал тебе — я почти забыл прошлое. Если ты будешь городить вашу церковную чушь о каком-то там раскаянии — умолкни. В этом мире некому каяться. Однако… едва ты приехал, ты что-то оживил во мне. Воспоминания… я вспомнил. Точнее, я и без того часто вспоминал о том минутном могуществе, когда усилием воли я смог получить желаемое. Сколько раз я после пытался — и был бессилен. Но вот — стоило тебе появиться… Это было на вечере у герцога Люксембургского. Розалин де Монфор-Ламори…  — д'Авранж судорожно улыбнулся. — Красотка. Я возжелал её, но она была холодна, как кочерга. И вдруг… Я увидел её глаза… глаза, искрившиеся влюблённостью, первым цветом юности. Она подошла к тебе, и ты встал ей навстречу. Я слышал её слова… она сказала, что сутана выделяет тебя из толпы, а красота из сотен лиц. Ты помнишь? — Глаза д'Авранжа налились кровью.

Сен-Северен помнил. Он не видел в рассказе Камиля ничего значимого, но не мог не вспомнить слова де Витри. Да, нелюбимые и нежеланные, эти мужчины бесновались, не понимая, что нелюбимыми их делает отсутствие любви в них самих. В итоге они не могли обрести подлинного мужества и теряли человечность…

— Я слушал ваш разговор, — продолжал Камиль. — Ты красноречив… когда хочешь. Она спросила тебя, почему нынче в моде такие блеклые цвета? Цвет костюма — отзвук горячки крови, ответил ты, и если кровь течёт в жилах эпохи могучими волнами, то её цвета — пурпурно-красный, изумрудно-зелёный и фиолетовый, ныне же сила истощилась, остались только лишённые творческих порывов сомнения. В моде блошиный цвет. Она слушала, улыбалась, кивала. Как и Мари… Она влюблялась в тебя. О, я видел… она сказала, что ревнует к Господу, который забирает себе самое лучшее! Я почувствовал, что страстно вожделею её и снова… снова ненавижу тебя.

Аббат бросил на собеседника потемневший взгляд.

— Ты считал, что я, несмотря на обеты, воспользуюсь девицей?

Д'Авранж усмехнулся, презрительно махнув рукавом тюремной рубахи арестанта.

— Нет. У каждого — своя гордыня. Твоя — в том, чтобы устоять, только и всего. Но я вновь ощутил свою дьявольскую мощь. Я попробовал для начала внушить девице мысль, что ты подлинно влюблён в неё и хочешь сложить сан и жениться на ней. У меня получилось! Я приказал ей отправиться к портнихе и заказать свадебное платье. Она сделала это! Потом я увидел её в гостиной маркизы и приветствовал весьма любезно, но она едва взглянув на меня, быстро подошла к тебе. Я видел её глаза. Сон и явь двоились в ней, и она их уже не различала! Она сказала, что видела в Шуази портрет человека в красном. Ты ответил, что это Галеаццо и пошутил, что вообще-то, многие французы уверены, что все итальянцы на одно лицо. Она, уже влюблённая в тебя до безумия, заметила, что твоё лицо совсем не похоже на итальянские лица, и ты снова отшутился. Она попросила разрешение взять тебя в духовники, она хотела поговорить с тобой наедине. Ты согласился. Я понял, что овладел её душой. Но разве мне была нужна душа? За эти годы я близко сошёлся с Реми де Шатегонтье. Мы понимали друг друга. Едва он увидел тебя, как возненавидел.

Аббат вдохнул.

— Господи, этот-то за что? Ненависть рождается не на пустом месте. Не возненавидел же он де Конти или тебя…

Д'Авранж усмехнулся.

— Ты хочешь вынудить меня признать, что я и Реми просто завидовали тебе? — Он закусил губу. — Ты что-то, я помню, говорил об этом. Что гордыня порождает зависть, а зависть — ненависть? Не знаю. Я никогда не признаю, что ты превосходишь меня. Но меня бесило… и Реми тоже… Есть нечто нестерпимое в преимуществе, оказываемом на твоих глазах другому.

Аббат кивнул.

— Я замечал, когда признаки антипатии его милости проявлялись во всей полноте.