На французской земле - Страница 21

Что касается нас, муниципалитета, мы приняли их самым сердечным образом, и они произвели на нас прекрасное впечатление. Мы обещали им всяческую поддержку, на тот случай, например, если бы они захотели получить работу на предприятиях нашего района. Вот номера продовольственных карточек, которые мы им выдали: (следуют номера). Я прилагаю петицию об освобождении, подписанную товарищами, которые были вместе с ними. Прошу вас верить…» и т. д.

Смирнов, между тем, в ожидании ответа мэра, писал моему знакомому из Sante:

«Виктор Александрович, я никогда в жизни не воровал, и вот, видите, в настоящее время я в тюрьме и обвиняюсь за воровство, про которое я даже не мечтал, моя судьба такая, и от судьбы далеко не уйдешь».

Его, к счастью, удалось освободить — и тогда он подробно рассказал, как он действовал.

Его прибытию во Францию предшествовал долгий плен. Он бежал в первый раз, его поймали и посадили в Кенигсбергскую тюрьму, где он пробыл шесть месяцев. Затем его выпустили и отправили на работы. Он немедленно бежал второй раз. Его снова поймали, и он опять попал в тюрьму, тоже на шесть месяцев. В феврале 1944 года его привезли во Францию. 27 марта он бежал.

Он и три его товарища построили себе хижину в лесу, недалеко от реки, и как только почувствовали себя в сравнительной безопасности, по собственной инициативе, вне связи с кем бы то ни было, начали партизанскую войну против немцев. Стояли холода, им нечего было есть, нечем было укрываться; входить в контакт с местным населением они первое время боялись. Над ними было чужое небо, вокруг них — незнакомые, чужие леса; за тысячи километров отсюда, где-то в страшной дали, существовал русский фронт и шли бои; союзные армии были сосредоточены на британском побережье, но поблизости не было никого, кроме вездесущих оккупационных войск; Но все это не помешало им действовать. Еще до побега, работая на крупной железнодорожной станции, они выливали бензин из бидонов и пробивали дыры в цистернах; из-за их небрежности драгоценное смазочное масло вытекало из сосудов, в которых находилось, и лилось на землю. Но это был всего только саботаж.

Смирнов рассказывал, что их больше всего стесняло отсутствие огнестрельного оружия: его нужно было достать любой ценой. И вот, вчетвером, они атаковали ночью немецкий патруль. Он не рассказал подробностей этой атаки четырех безоружных пленных на вооруженный патруль. Это было ночью, в лесу, и после отчаянной борьбы им удалось захватить автоматическое ружье и девяносто патронов к нему. Дальнейшее было просто: засады, нападения на немецкие отдельные автомобили и, наконец, на транспортные колонны. Немцы никак не могли предполагать, что все эти «покушения» совершаются отрядом из четырех человек. Лес был окружен, выходить к дорогам стало опасно. Они ушли глубже в лес, и всякий немец, который имел несчастье зайти на отдаленные тропинки, обратно не возвращался. Иногда это были одинокие солдаты, иногда небольшие патрули; один раз три немецких велосипедиста во главе с капитаном бесследно исчезли в лесу, и много дней спустя в небольшом рву были, наконец, найдены их трупы, наполовину засыпанные листьями. Несколько позже советские партизаны вошли в связь с французской resistance и в дальнейшем воевали уже под командой тех людей, которые потом дали такой отзыв о Смирнове, сидевшем в тюрьме Sante по обвинению в попытке кражи. Характерно, что этот человек, столько раз бежавший, атаковавший голыми руками немецкий патруль, не оказал ни малейшего сопротивления французскому жандарму, который надел на него наручники и которого он, конечно, мог бы убить раньше, чем тот понял бы, в чем дело. Но он считал, что все это происходит в освобожденной и союзной стране, что это, конечно, недоразумение и что жандарм просто дурак, в чем, я думаю, он, может быть, был недалек от истины.

У тех из них, которые решали бежать во что бы то ни стало, было непостижимое упорство, и один из партизан северного района Франции, молодой человек, которому в начале войны не было двадцати двух лет и история которого была мне известна во всех подробностях, казался мне особенно неукротимым даже среди своих советских товарищей. Его часть была окружена, орудия были взорваны, солдаты должны были в индивидуальном порядке переходить через фронт, чтобы попасть к своим. Федя — его звали Федя — пробрался, как другие, был задержан на переправе через Днепр и отправлен по этапу в Кировоград. Из Кировограда он бежал — первый побег. Его поймали и отправили в Новомосковск, где из лагеря в 24 000 человек осталось в живых меньше 6000. Он бежал оттуда — второй побег, был арестован через несколько дней и отправлен в гестапо в городе Мерефе, где его пытали три недели и избивали палками — «чуть Богу душу не отдал», — писал он потом в письме к своим родителям. Затем его перевезли в харьковскую тюрьму и оттуда эвакуировали на юг. Он разобрал пол вагона и на ходу выпрыгнул из поезда — третий побег.

Он упорно стремился добраться до передовых линий Красной Армии, и ему так же упорно не везло. Его арестовали, голого, в ту минуту, когда он собрался переплывать Днепр. На этот раз его повезли через Польшу и Германию. Он был уже за Варшавой, которая осталась позади, в семидесяти километрах. Он выломал решетку вагонного окна и ночью, на всем ходу, выпрыгнул из поезда — четвертый побег. Я представил себе с особенной ясностью стук вагонных колес, мглу, летящую навстречу поезду, и тень этого неутомимого человека, мелькнувшую в темноте, и шум щебня на насыпи.

На этот раз ему удалось добраться до Винницкой области. Но староста деревни, в которой он нашел временный приют, предложил ему выбор: либо он выдаст его гестапо, либо Федя поедет в Германию на работы. Федя провел несколько бессонных ночей, обдумывая свое решение. В конце концов он согласился на второй выход. К тому времени его план был готов: «Работать в глубоком тылу неприятеля».

«Уже настал 1943 год, — писал он своим родителям. — Почти полтора года я скитаюсь по чужим краям, далеко от вас и родного дома».

Это было написано с севера Франции, куда он попал и где он тотчас же вступил в партизанский отряд — после своего пятого побега.

Надо только представить себе эти пять побегов из немецкого плена. Каждый побег, конечно, был сопряжен с неимоверными трудностями и со страшным риском. Большинство людей вообще не бежит из заключения; у некоторых, наиболее крепких из них, хватает душевной силы на один побег. У Феди этой силы хватило на пять. И серию его побегов — опять, как почти всегда, — остановила только смерть.

«Я — в подполье, бежал из лагеря, — кончал он свое письмо. — Бели это письмо дойдет до вас, а меня не будет, не грустите. У вас есть еще два орла, думаю, что они на фронте. Из кратера войны меня судьба загнала далеко в чужие края. Увижу ли родину или нет? Весной сделаю отчаянную попытку — или свобода, или смерть».

О какой попытке думал этот неудержимый человек? Может быть, он хотел пробраться из Франции в Россию, сквозь сотни немецких дивизий оккупированной Европы и Восточного фронта? Или: Ла-Манш, Англия, Африка, Персия и — Кавказ? Но нам так же не суждено было это узнать, как ему не суждено было осуществить эту попытку: он был убит в столкновении с немцами возле Дуэ, на той французской, земле, где для него была предназначена далекая и безвестная могила.

* * *

Центральный Комитет партизанской организации был лишен, конечно, возможности контролировать все русское партизанское движение во Франции. Трудность сообщения, с одной стороны, невозможность полного учета всех бежавших военнопленных — с другой, создали такую обстановку, при которой юг Франции, например, действовал вне какой-либо связи с Парижем. В некоторых других департаментах Франции образовались самостоятельные отряды советских партизан, и люди, стоявшие во главе их, иногда даже не знали о существовании центральной организации. Многие бежавшие пленные вступали просто в отряды французской Resistance. Но это не имело особенного значения, потому что, независимо от того, как это происходило — в индивидуальном порядке, в связи с центром или без связи с ним, — все эти люди действовали совершенно одинаково, точно повинуясь подробным инструкциям, которых им никто не давал. Это было стихийное движение, столь же общее, столь же не знающее исключений, как движение русских народных масс в 1812 году.