На дорогах войны - Страница 11

Мы жили в землянке рядом с Николаем, ели из одного котелка. Я как-то даже не думал о том, что у него такая прекрасная душа. Поняли это потом, когда его не стало.

…Был жестокий бой. Форсировав Одер, за который гитлеровское командование обещало не пропустить ни одного русского, наши танки устремились на запад и через несколько дней подошли к Шпроттау, тихому, небольшому городку.

Бой, начавшийся где-то на подступах к городу, скоро перекинулся на его окраины, а затем заполыхал на центральных улицах. Улицы и некогда тихие улочки и переулки стали ареной коротких и жестоких схваток. Население спряталось в подвалах и бункерах. И хотя бой еще гремел с прежней силой, может, даже с еще большей ожесточенностью и напряжением, чем раньше, горожане уже сказали свое слово — почти из каждого окна свешивался торопливо прибитый к палке белый флаг.

Несколько «тридцатьчетверок» находилось в резерве командира. Танкисты собрались в большой, хорошо обставленной комнате богатого особняка. Посреди зала стоял рояль. На его поднятой полированной крышке отражались блики горевшего рядом дома. В углу, в кресле, сидел старик — длинный и очень худой. К нему то и дело подходила высокая светловолосая девушка, видимо, его внучка и о чем-то спрашивала. Он кивал головой и ничего не говорил.

В комнату вошел Мельников, радист-пулеметчик. Поздоровался со стариком. Немец посмотрел на него выцветшими серыми глазами и ничего не ответил. Николай подошел к роялю и нажал на клавишу. Высокий звук поплыл по комнате и где-то в углу, у потолка, замер.

— Можно? — спросил Мельников у старика, указывая на рояль.

Немец развел руками. Его жест говорил: здесь теперь вы хозяева, зачем спрашивать.

— Играй, Коля, — сказал кто-то из ребят. — Чего тут с ним разговаривать?

Николай сел за рояль, пробежал пальцами по клавишам. Затем остановился, подумал, и, взмахнув руками, снова побежал по черно-белым косточкам.

Разговор сразу смолк. Небритые, закопченные, пропитанные запахом солярки, пороха и тола, танкисты замерли, слушая музыку. А звуки то взлетали высоко-высоко, то разливались, словно широкая могучая река. Синицын, командир орудия, склонив голову набок, слушал и улыбался. Механик-водитель танка, сержант Подопригора, подперев подбородок кулаками и немного подавшись вперед, устремил взгляд куда-то за окно, где в сотне шагов гремела канонада и осколки, визжа, проносились где-то высоко над домом. Командир танка лейтенант Нагаев сидел в кресле, откинув голову на спинку и закрыв глаза, внимательно слушал музыку.

О чем думали бойцы? Наверное, о том часе, когда они возвратятся домой и теплой лунной ночью выйдут с любимой к реке, к своему с детства заветному месту и поведают друг другу о суровых долгих годах, как они ждали, боролись, как шли навстречу друг другу, навстречу своему счастью.

Мельников сидел прямо. Он не видел девушки, которая вошла в комнату и остановилась у двери. Удивленно вскинув брови, она слушала «Лунную сонату» великого немецкого композитора в исполнении русского солдата. Зарево от горевшего напротив дома освещало лицо Николая. Это не понравилось девушке, она подошла к окну и опустила штору.

Не знаю, хорошо или плохо играл Мельников, но слушали его мы с таким вниманием, словно перед нами сидел не наш товарищ, а столичный артист, и мы находились не в ста метрах от смерти, а где-то в большом концертном зале.

Николай закончил, опустил руки на клавиши и сидел, о чем-то думая.

— Хорошо, — просто сказала девушка по-русски и подошла к старику. Старик поморщился, но ничего не сказал.

И вдруг раскрылась дверь. В комнату вбежала женщина-немка, за ней Милица Воронова, наша медицинская сестра.

— Хильда… Хильда! — в ужасе кричала немка и царапала себе лицо. — Хильда!..

— Там девочка, — быстро сказала Милица. — На площади девочка.

Мы повскакивали с мест и через минуту уже бежали к последнему дому, за которым начиналась площадь и где по-прежнему гремел бой. Рвались снаряды и мины, трещали пулеметные и автоматные очереди. Это был последний рубеж, который еще удерживали гитлеровцы.

Узкая траншея уходила вперед. Мельников прыгнул в нее и побежал. Мы бежали следом. Мать девочки — за нами.

Траншея огибала дом и упиралась в чугунную тумбу. Николай стоял около нее и разглядывал площадь. Она вся кипела фонтанами поднятой взрывами земли. Свистели пули и осколки. И я не сразу заметил маленькую, лет пяти, девочку, на той стороне площади, метрах в сорока от дома, в котором засели фашисты. Она стояла у разбитой повозки, зажав ручонками лицо, и кричала от страха. Мельников увидел ее раньше нас… Рывком он выбросился из траншеи и, пригнувшись, побежал вперед. Вот он добежал до середины площади, на миг остановился и бросился к ребенку.

Сзади меня стояла мать девочки. Она плакала и что-то быстро-быстро говорила и бесконечно повторяла: «О, майн гот, майн гот».

Мы, затаив дыхание, наблюдали за Мельниковым, и думали только о нем и девочке.

Мельников перепрыгивал через воронки, ящики, которыми была усеяна вся площадь.

Вот он добежал до девочки, склонился к ней. Она обняла его за шею. Мельников поднял ребенка на руки и пошел назад. Он не бежал, а шел, шел быстро, обходя воронки и ящики.

Мы стояли и молчали, но каждый мысленно торопил его, боялся за него и ребенка, которого он прижимал к своей груди.

Затихший на время бой возобновился с новой силой. Мины стали падать гуще. По Мельникову вели прицельный огонь. Он ускорил шаг. Вот он уже почти рядом.

— О, майн гот! О, майн гот! — шепчет немка одни и те же слова.

И вот он рядом. Николай протягивает руки, чтобы передать нам ребенка.

Я не слышал, как просвистела мина, а увидел только, как за спиной Мельникова поднялся огненно-рыжий фонтан земли. Николай остановился, уронил девочку. Кто-то из танкистов подхватил ее на руки и передал матери. А Николай повернулся назад, точно пытался увидеть того, кто убил его, и повалился на спину…

Мы внесли его в дом. Он лежал на полу и из-под комбинезона вытекала алая струйка крови.

Рядом сидела немка, мать девочки, смотрела в лицо Николая, что-то говорила и плакала. Спасенная Мельниковым Хильда сидела в кресле и непонимающими глазами глядела то на мать, склоненную над солдатом, то на молчаливых чужих людей в черных комбинезонах.

Потом сверху, поддерживаемый белокурой девушкой, еще более сутулясь, спустился старик. Он подошел к лежавшему на полу Мельникову и опустился перед ним на колени. Он долго молча смотрел в лицо русского солдата, ценою своей жизни спасшего чужого ему ребенка. Потом с помощью девушки поднялся и что-то сказал ей.

— Дедушка хочет говорить, — обратилась она к лейтенанту Нагаеву.

— Я много прожил, — сказал старик. — Я не люблю русских. Виноват я в этом или нет — рассудит бог. Может, я ошибался. Но я преклоняю колени перед страной, воспитавшей таких солдат, которые остались людьми в этой бойне. Остались людьми, несмотря ни на что, — повторил он.

Он постоял минуту, шепча про себя какие-то одному ему понятные слова, а затем повернулся и медленно пошел наверх, поддерживаемый высокой белокурой девушкой.

Нас в палате трое раненых: Алексей Молчанов, молодой летчик с простреленными ногами, танкист, весь перепеленатый повязками, и я.

Танкист лежит рядом. У него забинтована голова и только сквозь маленькую щелочку видны обожженные, спекшиеся губы. Вот уже который день он молчит, ничего не ест и только просит пить. Сейчас он спит и во сне тихо стонет.

Мы разговариваем шепотом. Алексей Молчанов рассказывает о своем последнем полете, о прыжке с горящего самолета и гитлеровском летчике, пытавшемся несколько раз поджечь его парашют. Фашист прострелил ему ноги, и сейчас Молчанов лежит в гипсе. Алексей, выразительно жестикулируя руками, во всех подробностях описывает, как это было.