На Дальнем Западе - Страница 4

– Ты командир этого отряда? – спросила она резко. – Что хотят бледнолицые сделать с моим другом Птицей Ночи?

– Через полчаса его расстреляют! – ответил полковник.

Взор девушки загорелся гневом. Но сейчас же она перевела его на словно окаменевшее лицо пленника. Она глядела на него с глубокой тоской и жалостью.

Полковник тронул за плечо девочку, говоря:

– Ты дочь Левой Руки?

– Да! – коротко ответила, сжимая губы, пленница.

– Где твой отец?

– Спроси у него.

– К какому племени принадлежит твой спутник? Он сиу или арапах?

– Он воин. Вот и все, что я знаю.

Следивший за ходом допроса агент выругался.

– Это не люди, а дьяволы, – сказал он. – Можете пытать их огнем, и эту Ночную Птицу, и эту маленькую змейку, но вы будете только даром тратить время. Правды вы не добьетесь.

– Очень может быть. Но узнать, что же именно заставило этого краснокожего пытаться пробраться по Ущелью Могил, было бы очень важно для нас. Нет никаких сомнений, у него были очень серьезные причины предпринять такую рискованную попытку…

– Так-то так, да все равно вы из них слова не вытянете. Пора покончить. Молодца, конечно, вы прикажите расстрелять, а девчонку покуда задержим! – отозвался ворчливо агент, закуривая новую трубку с таким хладнокровием, как будто здесь не решалась участь по меньшей мере одного человеческого существа.

За долгую боевую жизнь полковнику Деванделлю приходилось не один раз отдавать приказание о расстреле какого-нибудь попавшегося в плен индейского разведчика, и он привык к этому упрощенному способу расправы с врагами. Но на этот раз какой-то внутренний голос протестовал против убийства безоружного, не оказывавшего никакого сопротивления молодого человека, почти мальчика. И старый солдат, словно борясь с самим собой, растерянно пробормотал:

– Расстрелять его… А если бы я сказал тебе, Джон, что я… я колеблюсь?

– Глупости! – отозвался агент хладнокровно. – Велика штука – покончить с краснокожей ядовитой змеей?! Неужели же вас в самом деле может интересовать участь какого-то индейца?

– Не знаю! – нерешительно ответил полковник. – В первый раз я чувствую себя в таком странном положении. Испытываю что-то непривычное. Не могу даже самому себе объяснить, что это. Но мне не хотелось бы расстреливать этого юношу.

– Да вы и не будете сами расстреливать! – цинично улыбнулся агент. – Вы просто махнете рукой, и это уже будет дело рядовых, которые, поверьте, жеманиться не станут! И, наконец, разве вы не знаете, что по законам войны вы, собственно говоря, не имеете права церемониться с такими господами. Это лазутчик, гонец бунтовщиков. Значит, разговор короток. Наконец, чтобы успокоить ваши нервы, предоставьте все это дело мне. Я уполномочен в известных случаях замещать вас. Вы просто на пять минут сдаете командование мне. Покуда я успею докурить эту трубку, индеец отправится туда, откуда никто еще не возвращался, по крайней мере, на моей памяти. А я с удовольствием посмотрю на маленькое представление…

Полковник обескураженно махнул рукой.

Птицу Ночи вывели из палатки Деванделля. Агент, безмятежно покуривая свою вонючую трубку, вышел следом.

Ярость бушевавшего с вечера урагана как будто улеглась. Дождь прекратился. Над окрестностями плыли волны тумана, и ветер, по-прежнему гнавший вверху тучи, словно нарочно, разорвал, разогнал их, дав возможность кроткой луне взглянуть на то, что готовилось свершиться на земле, только что обильно политой слезами неба.

Люди отряда были на ногах все до последнего: они оживленно толковали об удаче Гарри и Джорджа, о захваченных пленниках, они спорили, держа пари, теперь ли, ночью, или на рассвете будет отдан приказ покончить с Птицей Ночи, и когда пленника повели ко входу в ущелье, они гурьбой повалили туда, желая, в свою очередь, поглядеть на картину казни индейца.

Птицу Ночи привязали к небольшому острому пику, напоминавшему по форме ствол окаменевшего дерева. Агент приблизился к нему с трубкой во рту и, не вынимая этой трубки, спросил:

– Ну? Может быть, у тебя развяжется язык хоть теперь?

Индеец презрительно улыбнулся и, не отвечая, устремил прощальный взгляд на стоявшую в десяти шагах от места казни девочку.

Если бы кто-либо взглянул на лицо молодой индианки, его поразило бы, как зловеще было выражение этого полудетского личика. Оно словно застыло. На нем лежала печать спокойствия, но это спокойствие было ужасно…

Шестеро солдат, вызванных сержантом, выстроились перед привязанным к скале пленником и подняли свои ружья.

– Уйди, девочка! – крикнул нетерпеливо Миннегаге агент, вынимая почти докуренную трубку изо рта и сердито глядя на индианку. – Тебе не место тут! Уйди!

Траппер Гарри, в сердце которого как будто шевельнулось чувство жалости к ребенку, взял пленницу за руку и повел ее в сторону. Едва они отошли на несколько шагов, как грохот залпа возвестил о конце, постигшем Птицу Ночи. Пленник умер, не произнеся ни единого слова.

– По местам! – скомандовал агент.

И солдаты, переговариваясь, тронулись к фургонам, как вдруг из ущелья донеслось громкое лошадиное ржанье и великолепная белая лошадь, хозяином которой был только что расстрелянный индеец, появилась у места казни, вся озаренная призрачным, беглым, скользящим светом луны, словно призрак.

– Что за дьявольщина! – воскликнул траппер Гарри. – Значит, мы не уложили ее?

Прекрасное животное на несколько мгновений словно застыло на одном месте, гордо подняв свою шею и глядя на людей огненными глазами, потом зашаталась и, еще раз заржав жалобно и тоскливо, грянулось о землю бездыханным трупом.

Эта сцена произвела тяжелое впечатление на солдат. Они смущенно смолкли и как-то вдруг заторопились покинуть место казни. Агент взял за руку молодую пленницу и, отпустив траппера Гарри, направился с Миннегагой к палатке полковника.

Входя туда, он увидел, что командир отряда сидит на брошенном на землю седле, закрыв лицо обеими руками и погрузившись в глубокую задумчивость.

– Дело сделано! – сказал агент равнодушным тоном. – Пусть черт в аду заботится о том, чтобы установить точно, к какому племени принадлежал Птица Ночи – к сиу, арапахам или чэйэнам, но, так или иначе, одной ядовитой краснокожей змеей, одним врагом у нас стало меньше, и важно только это!

Полковник поднял голову и почти с ужасом взглянул на Джона Максима.

– Умер? – прошептал он чуть слышно. – Неужели же умер?

– Вам, мистер Деванделль, как будто жалко? Господи! Скольких индейцев мы с вами уже спровадили на тот свет? Разве перечтешь? Что же вы теперь так волнуетесь из-за того, что какой-то индейский щенок отправился туда же, куда мы отправляем целыми транспортами индейские души? Наконец, что за сентиментализм? Если бы вы были не солдатом, а миссионером, ну, тогда я понял бы. Это господам в длинных сюртуках к лицу при всяком удобном и неудобном случае пускать слезу и изливаться в речах. Но мы-то с вами отлично знаем цену как миссионерским слезам, так и этим самым индейцам. Ведь борьба идет не на жизнь, а на смерть. Разве индейцы жалеют когда-нибудь тех бедняг белых, которые имеют несчастье попасть им в лапы? Мы еще гуманны: ухлопаем красную собаку, и дело кончено. А они ведь предварительно вдоволь натешатся. Они привязывают пленного к столбу пыток и по целым дням забавляются, подвергая его ужаснейшим истязаниям, таким, что у слабонервного человека при одном рассказе о мучениях жертвы волоса дыбом становятся.

– Так, да, все так! – глухо пробормотал Деванделль явно взволнованным голосом. – Борьба, закон войны и так далее. Но этого молодца я все же был бы готов пощадить.

– Почему, полковник? – изумился агент.

– Не знаю. Говорю же, не знаю, не могу объяснить. Но взгляд этого юноши как-то проник мне в душу, разбудил в ней что-то. Взволновал меня. Знаете, что я теперь испытываю? Мне кажется, представьте, что я выполнил не то, что является законным, а совершил подлое убийство.

– Глупости! – ответил агент. – Говорю вам, глупости. Вы только исполнили свой долг. Вспомните: разве вы не получили приказания, ясного, точного, определенного, не иметь пленников мужского пола? Послушайте, полковник, соберитесь с духом. Вы не ребенок, не слабонервная миссис. Наконец, что сделано, то сделано. Если ваша так называемая совесть бунтует, скажите этой жантильничающей леди, что вся вина на душе агента Джона Максима. Пусть она к нему и предъявит свои претензии, а вас оставит в покое.