На далекой заставе
(Рассказы и очерки о пограничниках) - Страница 34

«Уходят, гады!.. Вдоль границы идут… Но почему вдоль границы? Почему не напрямик? Ах, вот оно что: обходят трясину!»

Это было последнее, в чем необходимо было убедиться Иванникову. И тогда, больше уже не таясь, Иван поднялся во весь рост, скинул с себя все лишнее, вплоть до куртки, стиснув челюсти, дослал патрон, легонько подтолкнул к горячему вражьему следу собаку.

— Анчар, вперед!..

Овчарку швырнуло, как камень из пращи. Оба исчезли в тумане.

Молодым оленем ломится сквозь карельскую чащобу уральский шахтер, боец-пограничник Иван Иванников.

— Врешь, гад, — не уйдешь!..

Что ветер? Что птица? Ветер давно бы увяз в этой глухомани, и птица давно обломала бы крылья! Резвее ветра, быстрее птицы мчится Иван, не чуя ни сердца, ни ног. Только бы не расшибиться, только бы не выхлестнуть глаза, а силы — силы у него ровно столько, сколько надо…

И Анчара в эти минуты не узнать — так преобразилась эта ласковая, добрая собака. Теперь ее никто не сдерживает — ее поощряют, теперь она почуяла чужой, ненавистный — вражий след. И, яростно налегая могучей грудью, как бы все время падая на лямку до звона натянутого поводка, она дышит, как паровоз, и прет, как паровоз, своего кормильца, своего любимца.

Два или три раза Анчар сбивает с ног Ивана и какие- то мгновения волочит его по болоту, по камням, по мокрой траве, но уже в следующую секунду тот вскакивает, догоняет пса и все торопит, все торопит:

— Вперед! Вперед, Анчарушка! Вперед!..

Так, двойной тягой, Иван перемахивает болото, одним волевым рывком берет сопку и, еще не осознав толком этого, скатывается с нее, со всего разгона бросается в горный поток — бредет, плывет, исчезает в воде с головой, все время думая только об одном, только об одном — не подмочить боезапас! Но здесь, в самый нужный момент, Анчар выдергивает его на берег, как пробку…

— Вперед, Анчар!

Внезапно, неестественно увеличенные туманом до размеров крепостного бастиона, перед глазами Ивана возникают каменные развалины давно сгоревшего хутора.

— Так вот мы где!..

Никогда, даже случайно, не видал Иван тех, кого преследовал сейчас. И пока что они существовали для него в образе трех расплывающихся в тумане, как водяные пятна, призрачных теней, оставлявших, впрочем, позади себя вполне реальные следы и звуки.

Когда он наткнулся на каменную изгородь, он оценил ее как удобную огневую позицию и, не дожидаясь, пока из-за нее секанут по нему очередью, мгновенно залег. Рвавшийся, однако, с поводка Анчар поволок вожатого в обход хутора и дальше — теперь уже прямо к чужой территории. И вот тут-то Иван не на шутку испугался, что может упустить врага.

Он тут же вскочил, рванул, как на стометровке, догнал и обогнал пса.

— Наддай, Анчар! Наддай!

И они наддали. И, наверное, с ходу наскочили бы на нарушителей — с такой непонятной неожиданностью те вдруг залегли. Иван не успел еще подумать, что нужно сделать, как уже сделал то, что следовало: бросился наземь, подмял собаку, изготовился для ведения огня…

Нарушители не двигались, и их не было видно. Иван понял: наступил самый ответственный момент.

Трое! Да, их трое, а он один. Многовато. К тому же он для них не представляет интереса, и они в любой момент могут его убить, он же, Иван, обязан взять их живьем — только живьем, стрелять по ним он будет лишь в случае крайней необходимости.

Итак: что делать?!

Анчар бил хвостом, как палкой, по голенищу сапога, напоминая о своем существовании и своей готовности.

Да, об Анчаре Иван уже думал. Жалко рисковать собакой и все-таки придется рисковать: исходом неравного поединка он рисковать не имеет права. И, погладив пса, он беззвучно отцепил поводок и почти беззвучно подал команду:

— Фас-с-с!..

В два прыжка Анчар достиг редкого кустарника, уткнулся во что-то злобно оскаленной мордой, негромко, но устрашающе зарычал. В тот же миг Иван увидел каблук сапога, торчащий из-за кочки.

Так! Один на виду, а где остальные?.. Ага, вот и вот!.. А как расценить их маневр?.. Ждут, чтобы поднялся он, Иван, и тогда ссекут его, а потом расправятся с собакой?

— Эх, зря я отпустил Парфенова!..

К тому месту, где солнечное сплетение, подкатила тошнота, и где-то еще — даже непонятно, где! — дало о себе знать уже вовсе малодушное чувство. То самое чувство, признаться в котором невозможно ни отцу, ни матери, ни самому себе. Но он тут же разозлился. Нет, мало сказать — разозлился: рассвирепел! Осатанел, и это малодушное чувство еще в зародыше исчезло начисто. На смену ему пришло то удивительное состояние, которое приходит, как результат самой трудной победы — победы над самим собой, и которое зовется бесстрашием.

«Умирать нам рановато!..»

Без насилия над самим собой, без всякого внутреннего усилия Иван просто, освобожденно и радостно поднялся во весь рост и, уже не думая ни о самом себе, ни о том, что произойдет через секунду, прибег к нехитрой солдатской уловке:

— Взво-о-од, слушай мою команду-у-у! — даже не закричал, а как бы запел он на весь лес. — Первое отделение — справа, второе — слева…

И сам удивился и обрадовался тому, что вслед за этим произошло.

Лес вдруг ожил, затрещал под ногами валежник, и из тумана, как из-под земли, появилась группа пограничников. Их было много, может быть, даже больше, чем нужно в этот момент. Впереди всех, припадая на ногу, бежал его друг и напарник Николай Парфенов.

Иванникову верилось и не верилось. Сгоряча даже подумалось: «Уж не мерещится ли?» Но нет, какое там! Пограничники уже плотной стеной обступили нарушителей. Уже кто-то оттаскивал от них рычащую овчарку. И кто-то негромким властным голосом подал команду:

— Брось оружие!

1959 г.

В этих северных местах осень наступает рано. Незаметно, но быстро желтеют березы, на опушках начинает ярко рдеть клен, некрасивым бурым цветом покрывается ольха. Холодный воздух в такие дни становится особенно чистым, и явственно чувствуется в нем запах осени — запах прелой листвы и грибной плесени. По ночам высоко в звездном небе тянутся к югу косяки уток, а днем, ярко поблескивая на солнце, медлительно проплывают в воздухе серебряные паутинки.

В лесу полным-полно грибов. Здесь, в пограничном районе, людей мало, и целые поляны в густом сосновом бору почти сплошь покрыты грибами. На опушках налилась красная брусника: посмотришь — и в глазах зарябит. Столько ее здесь!

Осенью, когда смолкают птичьи голоса, особенная тишина стоит на границе. Далеко-далеко слышен каждый шорох, треск ветки и, кажется, можно подслушать в этой тишине, как отрывается и падает на землю, переворачиваясь в воздухе, желтый лист.

Сержант Гудай любил и умел слушать границу. Вот зашуршала опавшая листва, и Гудай, улыбнувшись, даже не поворачивает голову; это ежишка валяется по земле, накалывая листья на свои иголки. Где-то щелкнуло наверху, на высокой сосне, и Гудаю незачем смотреть туда: там работают хозяйственные белки. А иногда случается и так: осторожно зашелестит кустарник и, раздвигая ветви могучей грудью, выйдет на поляну лось-одинец. Выйдет, постоит, сторожко подняв горбоносую морду, и, почуяв человека, ринется обратно в чащу. Только гул и треск пойдет по всему лесу, от которого, как брызги, в разные стороны кинутся с клюквенников насмерть перепуганные тетерева.

Но среди всех этих лесных звуков нелегко уловить человеческие шаги: те, кто пробирается на нашу сторону, стараются ходить бесшумно; у них не только волчьи повадки, но и волчий шаг.

Особенно трудно приходится пограничникам вот такой поздней осенью. Ночью землю схватывает мороз, подмерзает сверху и контрольно-следовая полоса, кругом ничего не видно. И тогда пограничник должен слушать особенно внимательно.

В тот день, когда сержант Гудай заступил в секрет, пограничные дозоры по нескольку раз обходили контрольно-следовую полосу. Ночью, как об этом и предупреждала «служба погоды», ударил легкий мороз, и невысохшие после недавних дождей лужи затянуло тонкими иголками льда.