Н. Задеев. Не война, а мир, настоящая хроника - Страница 17

– Постой. Куда поехали? Что случилось вообще?

Отец рассказал, озираясь и понизив голос, будто выдавал великую тайну, что на него напал человек на рынке, сначала избил, а потом швырнул о землю – и вот результат.

– Что значит – напал? Кому ты нужен, извини, нападать на тебя?

– Мне лучше знать, кому я нужен! Слушай внимательно. Сейчас пойдем в приемный покой и проверим, сделана там запись о нападении или нет. Если не сделана, заставим сделать. А потом найдем этого негодяя и привлечем к ответственности.

Виктор слушал его с грустью. Он давно подозревает, что отец немного не в себе. А тут еще головой ударился. В его возрасте это опасно, как, впрочем, и в любом другом.

Он стал уговаривать отца остыть, успокоиться. И вообще, зачем ему в спешном порядке уходить из больницы? Еще неизвестно, что там с головой. Надо посоветоваться с врачом вообще-то.

Отец отреагировал на это бурно, назвал Виктора бессердечным эгоистом, решительно зашевелился, намереваясь встать, Виктору пришлось помочь ему.

В коридоре встретили врача-женщину, курирующую эту палату. Она удивилась. Виктор, говоря с ней привычно обходительно, объяснил, в чем дело, слегка намекая интонацией, что он тут ни при чем.

Женщина была слишком озабочена, чтобы отдать должное обходительности Виктора, и начала громко возмущаться:

– Вы с ума сошли, у него там рана открытая, кость задета, мы еще даже не просветили ему голову, он на ногах не стоит! Марш обратно в палату!

Отец, настороженно наблюдавший, как Виктор говорит с женщиной, при этих словах вскипел, стал отрывать от себя руку Виктора, чтобы доказать, что он вполне способен сам держаться на ногах.

– Не надо меня просвечивать! – закричал он. – Вы лучше скажите, вы вот это зафиксировали в документах – что кость задета?

– Все зафиксировали, идите в палату, вам говорят!

Отец уперся. Потребовал, чтобы его отвели в приемный покой и показали книгу записей. Его отвели, показали. Милая девушка, сидевшая здесь, сообщила, что были из милиции, все проконтролировали, записали данные пострадавшего, милиционер обязательно позвонит. Он даже свой номер оставил. Отец тут же позвонил по этому номеру. То, что он услышал, его обрадовало.

– Этот подлец у них сидит! И будет сидеть: безнаказанно людей бить нельзя! Едем туда сейчас же!

Виктор и женщина-врач уговаривали его вернуться в палату, полежать, но он не желал слушать.

– Поймите, я не имею права вас отпускать! – втолковывала женщина. – Мне за это знаете что будет?

– Знаю! – ответил отец странным голосом, настолько странным, что Виктор и женщина переглянулись.

– Ну, тогда, – сказала женщина Виктору, – пусть он пишет отказ от госпитализации. Или вы пишите.

Отец заявил, что пока еще дееспособен и напишет сам.

И написал.

После этого ездили в милицию. Там их охотно принял какой-то лейтенант, сочувствовал отцу, советовал не оставлять это дело без последствий, дал бумагу, отец составил подробное объяснение. Не без помощи лейтенанта, который помогал подбирать формулировки.

И, похоже, это лишило отца последних сил: в машине он полулежал на заднем сиденье, тяжело дышал, прикрывал глаза. Виктор посматривал на него в зеркало, размышляя, не отвезти ли его все-таки в больницу. Но на перекрестке, где был поворот в две стороны – по направлению к больнице и по направлению к дому, отец коротко приказал:

– Домой.

Они, то есть зондеркомандовцы, как называет их М. М., а говоря строго и официально, представители правопорядка, работают не только за деньги и выгоды, а еще за честь, совесть и самолюбие.

Нынешнее время, о котором мы ведем речь, было смутным. (Это неграмотное «было» вырвалось невольно и надо бы исправить, но – пусть так.) Милиция в эту пору стала замкнутой структурой, натуральным хозяйством, она занялась коммерческой деятельностью, ибо государство оказалось не в состоянии ее прокормить. Такой же деятельностью занялись и прочие силовые структуры. ФСБ при этом традиционно прихватило и политическую функцию: амбиции никуда не денешь. Данные конгломераты, сидящие на бюджете, сделались лихоимными и беззаконными не потому, что это свойственно их натуре. Создалась уникальная и, говоря прямо, жуткая ситуация: в стране фактически не осталось ни одного дееспособного человека, который мог бы сказать, что чист перед законом, что ничего не украл, не сжульничал, не преступил хоть однажды закон. Ужас в том, что, если все воры, то кого сажать? А сажать-то надо – хотя бы для того, чтобы соблюсти видимость функционирования закона. Или сажать всех – или не сажать никого, так получается. Государство на это пойти не может. Оно сажает по мере возможности. То есть произвольно (от слова произвол). Вместо «сажает» можно подставить: преследует, гнетет, ущемляет. Поэтому и беззаконие силовых органов стало всего лишь отражением беззакония страны, государство помалкивало, прекрасно видя произвольность их действий, ибо других и быть не могло. Стало просто невозможно исполнять закон, вот в чем главный ужас, потому что следствие его – узаконенное беззаконие.

Круговая порука воровства была выгодна многим. Укравший копейку не смеет упрекнуть укравшего рубль, укравший рубль морально равен с укравшим миллион[1]. Воровство стало наглым, откровенным и хвастливым. Но тут обозначилась довольно занятная тенденция: на фоне продолжающейся вакханалии начали раздаваться патриотические клики. Были предприняты серьезные меры по внедрению в массы квасных идей, героями экранов, книг и газет стали «наши парни». С чего бы? Легко объяснимо: понадобилось сплотить и успокоить страну. Те, кто наворовал уже достаточно (хотя им всегда мало), озаботились о сохранности уворованного, т. е. о некоторой стабильности общества. Те, кто наворовать не успел, с обидой увидел, что воровать или нечего, или требуются значительно большие усилия, чем раньше. Им тоже не нужны были колыхания в массах: когда доишь корову, лучше, если она стоит спокойно и не отмахивается хвостом от мух (поэтому они не любят журналистов, представляющихся им этими мухами). Бандиты, поделившие сферы влияния, надели костюмы и сели в банковских, фирменных, государственных и прочих офисах. Им тоже понадобился покой. А вокруг по-прежнему стреляли, взрывали, подламывали, подсиживали, мочили – и все чаще среди бела дня, ибо тайные убийства стали обыденностью и не вызывали никакого эффекта. Захотелось гармонии. Неоднократно отмеченное явление: воры в законе возопияли, урезонивая беззаконных воров – дескать, грабьте хоть не так явно, суки позорные! Ведь народ рассерчать может! Народ меж тем хоть и серчал, но пассивно, позволяя делать над собою что угодно, потому что в ту пору он не был народом. Пресса время от времени апеллировала к сознанию общества – тщетно, не было ни сознания, ни общества, да и прессу считали продажной, что являлось в очень многих случаях правдой.

Наиболее матерые грабители, жулики, казнокрады и неправедно разбогатевшие стали строить церкви, заниматься благотворительностью и радеть о патриотическом воспитании и объединении людей вокруг чего-нибудь. Россия без идеи не может жить, вспомнили они. А умники подсказали: идея должна быть обязательно масштабной. Не раз припомнили слова Столыпина, холерического политика начала XX века: не нужны нам, мол, великие потрясения, а нужна великая Россия. Воры всех мастей, объединенные и в частные банды, и в государственные, смекнули: пора объявить, что мы воровали не для себя, а ради идеи, ради процветания нашей державы!

Конечно, это не совесть заговорила, а некоторая уже утомленность. Устали грабить, устали сами от себя, устали жить в вечном напряжении: сегодня ты, завтра тебя. Устали от окружающей и взаимной ненависти. Захотели объединить народ идеей величия. (Терроризм в этом смысле помог. Но это особая тема.) Были люди, робко сказавшие непозволительные слова: не нужна нам великая Россия. А Китаю не нужен великий Китай, а Америке – великая Америка[2]. Нам нужна нормальная страна. И им тоже. Вот и все. А самая насущная для нас национальная идея заключается всего лишь в двух словах, одно из которых предлог: «не воруй!»[3].