МЖ. Мужчины и женщины - Страница 99

Ужели слово найдено? Манхэттенский проект, как известно, – работы в США во время Второй мировой войны по созданию атомной бомбы. Значит, только сейчас высоколобым американцам стало понятно, что нужно именно это? Впервые мне на моем веку в Америке (25 лет) встретилось именно это слово – нефтяной Манхэттенский проект, – мне самому навязшее в зубах (которые я уже и отбеливать устал).

Вот вопрос: если это стало ясно элите из «Нью-Йорк таймс», почему об этом не кричат повсеместно? Фридман пискнул разок-другой, да и замолчал – перешел на ту же рок-музыку, долженствующую демократизировать мусульман. Его обвинять, впрочем, не приходится: как человек масс-медиа, он должен писать каждый день о разном, а в таких условиях с мыслями не соберешься. Это я по себе хорошо знаю. Но при этом не только я один, но и прочие заинтересованные лица не забыли, что тот же Фридман написал несколько лет назад в своей бестселлерной книге «Лексус и оливковая ветвь»: что невидимая рука рынка должна действовать вместе с невидимым железным кулаком, способным обеспечить политические условия для экономической глобализации, а такой кулак в состоянии показать да и стукнуть им только США. Эти слова до сих пор цитируются всей левой прессой мира как доказательство агрессивных американских замыслов, хотя это всего лишь благое пожелание прекраснодушного нью-йоркского либерала, твердо уверенного в том, что Макдоналдс – форпост цивилизации, а французы, эти форпосты громящие, – отсталая, дурно пахнущая (чесноком) нация.

Да и что такое глобализация, позволительно спросить? Что тут нового? Не тот же ли империализм, о котором писал В.И. Ленин, и не сам это по злобе выдумавший, а взявший у корректного австро-марксиста Гильфердинга?

Некоторое время назад прошел слух о проекте, представленном «Рэнд-корпорейшн»: взять быка за рога и заняться не только Ираком, но и Саудовской Аравией. Пора, мол, вырвать контроль над богатейшими источниками нефти у прогнившего саудовского режима: ведь рано или поздно, а скорее рано, чем поздно, его скинут местные фундаменталисты. Репрезентацию этого проекта на самом высоком американском уровне делал до сих пор никому не известный Лоренс Муравник. Кто это такой, никто так и не узнал. Невольно вспомнилось то, что писал Блок в предисловии к поэме «Возмездие»: как в 1913 году в Киеве публичную лекцию о неминуемой грандиозной войне прочел некто Мертваго. Не есть ли таинственный Муравник – тот самый киевский Мертваго?

Американские разговоры о насаждении демократии в нефтеносных районах арабского Востока напоминают ехидную фразу Щедрина о русских либералах: «Они не знают, чего хотят, – конституции или севрюжины с хреном». Американцы, впрочем, хотят и того и другого. Это называется: и рыбку съесть, и невинность соблюсти.

Конечно, американцы предпочли бы торговать, а не воевать. Об американском империализме до поры до времени можно было говорить только метафорически, характеристика эта была, так сказать, не качественной, а количественной, отмечающей широту экспортно-импортного охвата, везде присутствие США на мировом рынке, попросту – несравнимую экономическую мощь Америки. Сейчас дело меняется, и, надо признать, не по вине США: им навязывают империалистическую политику в традиционном ее смысле военного вмешательства и контроля. После 11 сентября США обязаны стать империалистической державой, это вопрос отнюдь не экспансии, а самосохранения, внутренней безопасности. Проблема в том, что это у американцев не получается, империалисты из них такие же, как из русских правозащитники-пацифисты, как батька Кондратенко из Сергея Ковалева. Оксфордский англичанин профессор Найл Фергюсон написал недавно статью об этой американской империалистической импотенции. Из предполагаемого, да и желательного, американского империализма ничего не выйдет хотя бы потому, что американцы не любят жить за пределами США. А в Британской империи к 1950-м годам на службе в колониях находилось около шести миллионов человек. Правда, Фергюсон почему-то не объяснил, почему исчезла так блестяще организованная империя. Это, впрочем, и без него ясно: после Второй войны силы старых колониальных держав истощились, а следовательно, исчезло то, что называется волей к власти. В Америке же никогда такой воли и не было.

В определенном отношении американцы напоминают русских: и те и другие не могут понять, почему другие люди не хотят жить так, как они живут. Это не империализм, а слепота к культурной качественности, к качеству как таковому – не «знаку качества», а определенности, необщему выражению лица. Миллиардер Тед Тернер сказал: если я смог, если Билл Гейтс смог, то почему вы не сможете? Русские недоумевают: ведь они землю крестьянам раздали в Кандагаре. Американцы же открыли в Кабуле женские парикмахерские. Почему же ничего не получается ни у тех, ни у других? Почему их не хотят?

Американец при мне сказал в Венеции: «И люди живут в таких трущобах?» Такой американец совершенно искренне считает, что «Венеция», построенная в Лас-Вегасе, – лучше настоящей: новее и чище.

Американский империализм, ставящий задачей создать в управляемых странах демократические режимы, – это квадратура круга. Демократический режим прежде всего требует демократического человека, того самого веберовского пуританина. А где такому взяться на арабском Востоке, если его уже и на самом Западе давно нет? Демократическая икона сейчас – не Бенджамин Франклин (хотя бы и на стодолларовой банкноте), а парни и девки с кольцами в носах, татуированные и обкуренные. Визуальное впечатление от какой-нибудь рок-группы «Ред Пеппер» – самые настоящие черти в аду. Этого можно попросту испугаться. Так на Востоке и пугаются. Во всяком случае – отвращаются. Террор и есть, не в последнюю очередь, такое культурное отвращение.

Недавно, в связи с очередной террористической акцией, высказался «ведущий философ современности» Бодрийяр. Все как всегда оказывается симулякром. Драка хулиганов на футбольном матче или захват театра в Москве – прежде всего телешоу, как бы ни старались драчуны явить себя во плоти и даже, для вящего реализма, эту плоть уничтожить. Ничего не выйдет – всесильный голубой экран все переводит в виртуальный план. Ничего онтологического, как сказал выше цитированный Бердяев, сам не заставший этого нового наваждения, призрака, морока. Но нынешняя философия, претендующая направлять умы, и не ищет онтологии, бытийной наполненности мировоззрения. В общем и целом это так называемый постмодернизм. Бытие («трансцендентный референт», как это у них называется) не дано в опыте, потому что опыт всегда и только знаков, условен, относит к словам, а не к реальностям. Любой опыт, любая картина мира – система слов. Самый знаменитый философ современности – Жак Деррида, и самое знаменитое понятие его философии – след. Все есть отражение, «след» другого. Нельзя спуститься на глубину, к основам, потому что и на этой мнимой глубине мы найдем только следы какой-то иной глубины. Все эти следы и «дифферансы» (еще одна дерридианская мистификация) сильно напоминают Гегеля, его учение о мире, становящемся в самодвижении понятия. Но у Гегеля мир-то как раз сохранялся, он и был реализацией понятия. У Гегеля была онтология – панлогизм. Деррида, сохраняя, в сущности, механизмы гегельянства, лишает Гегеля онтологии, мир у него не только не ставится с головы на ноги (как у другого гегельянца-ревизиониста, Маркса), но вообще лишен головы, то есть конечного смысла. И недаром моделью культуры у Деррида оказывается – онанизм: апофеоз симулякра. А у того же Бодрийяра, к примеру, киркегоровский «Дневник соблазнителя» объявлен «библией соблазняющих стратегий»; это сказано о человеке, не знавшем и боявшемся женщин. Возникает вопрос: а сам Бодрийяр с этим предметом знаком? Или встречался с ним только на голубом экране?

Вопрос: чего можно ждать от культуры, на вершинах которой играют в жмурки? Какового активного (не говорим уже – силового) воздействия на беспокойный, становящийся всё более опасным мир?

Впрочем, это Европа. В Америке рассчитывают на нечто более ощутимое, чем дифферансы и симулякры, – джинсы, си-ди и биг-маки (см. начало главы).