Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела» - Страница 11

–…Я это прекрасно понимаю…

–А что тогда? Что заставляет тебя так гореть? Тоска по родителю? Так ведь и мне не легче – мои мать с отцом хоть и живы, а ведь не встретимся уж до гроба, и оттого не менее, а даже более тоскливо.

–И не в этом дело тоже. Пойми – я убил отца. Отца, который воспитывал во мне исконно сербские черты, выпестовал уважение к родине, любовь к природе, почет к старшим. И все то, что я назвал, умерло вместе с ним во мне. Конечно, не сразу я забуду те уроки и правила, которые он мне внушил, но своим выстрелом я разжег тот пожар, который уничтожит во мне все человеческое. Убить человека и убить отца – вещи разные…

–Но ведь никогда дети не живут ради своих родителей. Потому и умирают предки раньше потомков, и это правильно, и так будет всегда.

–Ты права. Но дело в том, что родители живут ради детей. Ради их блага и уж никак не ради того, чтобы пасть от их же пули по их же блажи. И потом… есть еще одно обстоятельство, которое тяготит меня куда сильнее смерти отца. Народ. Мой народ. Как я взгляну ему в глаза? Что скажу? Какие слова найду в оправдание? Не сказать ли мне, что мое желание и похоть отправили старика Петра на тот свет? Какие найти слова, чтобы оправдаться хоть как-то, хоть перед живущими, не говоря уж о Высшем Суде, чтобы не провалиться от стыда и презрения сквозь грешную землю?..

Последнее его выражение я осознала не сразу.

–Ты… ты собираешься глядеть в глаза своему народу? – спросила я с робостью и смущением, но втайне – с радостью. Неужели он подумывает о возвращении? Меня, как видно глупую женщину, тешила мысль о том, что мы можем вернуться– даром, что ему придется отправиться на каторгу, сейчас и она мне казалась не такой страшной, как разлука с отчим домом.

–Человек связан с родиной, где бы он ни находился. Он пупом прирастает к той земле, что его родила – и потому не знает история, чтобы беглец или блудный сын не возвратился в кои-то веки в родные пенаты. Возвращению быть, это факт. И я молю Бога, чтобы случиться ему при нашей с тобой жизни, ведь хоть мертвые сраму не имут, а говорить о прощении и вине им все же тяжелее, чем живым…

Слова его повергли меня если не в уныние, то в непостижимые размышления – где было так далеко ходить в мысленных дебрях простой дочери торговца? Меня угнетали вечные мрачные думы Георгия, от которых его и без того темное лицо становилось иссиня-черным.

Страшно себе представить, но тогда я впервые поняла – а после многократно слышала от других, – что именно это убийство, а вернее, та решительность, которую Георгий проявил по отношению к отцу, и переломили выбор сербов, сделав позже Георгия вождем этого свободолюбивого народа. Лихие, взрывные сербы, хоть внешне и не могли не осудить его за проявленную жестокость, в душе боготворили его. Вот только знали бы они, какую цену после он за все это заплатил…

Наконец произошло событие, внесшее суету в нашу привычную грустно-размеренную жизнь. Чтобы помочь русскому царю, австрийский король объявил войну туркам. А поскольку турецкий сателлит – Сербия – лежал ближе всего к месту их бойни, к владениям русского государя, то решил напасть на нее. Так войска султана вынуждены будут отбиваться не от одного, а сразу от двух противников, что конечно тяжелее. Георгий не стал дожидаться рекрутского набора и сам записался в гайдуки. Решение его, как и многие, которые он принимал до и после, вызвало во мне противоречивые чувства. С одной стороны, он будет воевать с сербами, со своими же братьями, что не может меня радовать. А с другой – надо было видеть его лицо, чтобы понять, что значит для него эта война. Человеком войны он был словно по праву рождения. Лицо его изменилось, засияло яростью и азартом. В глазах появился все тот же огонь, как и два года назад – при наших встречах в моем саду. Он словно бы ожил – а вместе с ним ожила и я.

Я не могла уже видеть, как на моих глазах умирает самый живой из людей, мучимый тоской по родине и по оставленному там убитому отцу. Видит Бог, если б не эта война, я бы сама оставила Георгия. Да, мне было тяжело и тоскливо. Но ведь когда ноша одной вьючной кобылы и так едва посильна для нее, то вторая просто может ее убить…

К счастью, мне не пришлось высказывать Георгию свои сомнения и опасения – несколько дней спустя после того, как известие о начале войны пришло в Тополь, он уехал. Через месяц я получила от него письмо.

«Дорогая Елена! У меня для тебя много приятных новостей. Главная из них состоит в том, что меня как потомственного серба сразу отправили в атаку на Белград. Понимаю, звучит чудовищно, но, пребывая здесь, я словно бы вернулся назад. Вдохнул родного воздуха – и напитался им еще на много лет вперед. А воздух здешний ты помнишь – в нем витает дух свободы, дух войны, дух счастья и радости. Он не оставляет равнодушным никого, кто хоть раз наберет его полной грудью. И пробуждает сразу самые лучшие чувства. Одно из них – любовь к родине и сострадание к ней, коль скоро гнетет ее враг, обременяет игом, мучает и пытает самых родных нам людей. Нет, не с сербами я воевал – те, кто против султана, ушли в горы и прячутся там, а те, кто с ним – уже не сербы. Я воевал с жестоким завоевателем, подлым гегемоном, сосущим кровь из маленькой и гордой, но вечно унижаемой нации. И не ослабить руку, не сложить оружия помогал мне именно родной воздух. Должен тебе сказать, что земля и небо, реки и степи, люди и их оружие – все словно бы выталкивает турок оттуда, где не принадлежит им и никогда не будет принадлежать ни пяди. Не в гайдуках дело и не в сербских патриотах – просто всему на свете приходит конец. И если не могут его положить люди, положит его Бог. Уверяю тебя, он настал. Скоро мы вернемся домой. Не могу сказать большего, но знаю – ты мне веришь. Потому что верю тебе…»

«Еще об одном хочу тебе сказать. Русские. Это удивительный народ, коего я раньше не встречал, но много о них слышал. Слышал от моего отца. Он рассказывал мне, что к сербам никто и никогда не относился добрее, терпеливее, справедливее. Русский прост настолько, что даже в ущерб себе от жалости к угнетенному сербу отдаст тому последнюю рубаху. Сейчас, когда мы встретились с войсками русского царя под Белградом, могу тебе сказать – так и есть. Меня поразило, насколько мы похожи. При всем величии обеих наших наций, каждый из нас прост и неприхотлив. У нас нет австрийской заносчивости и турецкой подлости, хотя души и силы побольше, чем в тех двоих. Каждый из нас владеет ружьем в совершенстве, но не применяет его где попало – а только в крайнем случае. Одним словом, я повстречал давно потерянных братьев и много дней ходил счастливый.

Еще русский рассказал мне историю о том, как больше ста лет назад русский патриарх решил изменить церковные обряды, посмотрев на наши молебны и богослужения. Не все поддержали его – пришлось сразиться с ордами темных и невежественных людей, прежде, чем идея славянского воссоединения восторжествовала. Я подумал – надо же, что значит истинная вера и любовь к братьям! Все и всех можно принести в жертву ради нашей дружбы. И, если представится мне такой случай, будь уверена – так я и сделаю».

Хороша та война, что заканчивается миром – так случилось и сейчас. Весь в наградах, Георгий вернулся в Тополь и велел мне собираться – османы заключили с австрияками мир, уступили им много плодородных земель, а всех австрийских солдат приняли на службу в армию. Георгий стал полковником и командиром войска гайдуков, рос по службе, а я с удивлением взирала на город, который покинула, казалось, еще вчера, но уже сегодня почему-то не могла узнать.

Обычно, после долгой разлуки с местом, в котором родился, человек спешит туда, где живут его воспоминания – улочки, дома, сады, фонтаны, неказистые и не бросающиеся в глаза случайному прохожему могут значить для приезжего больше, чем могилы предков. Я навестила места, где упокоились мои родители. Было ли мне грустно? Да… Конечно… Вот только слезы почему-то навернулись на глаза не сразу и как-то нехотя – только потому что надо, что ли. Что-то было в этом городе такое, что делало моих родителей уже словно бы и не моими.