Мю Цефея. Только для взрослых - Страница 7

— Так же ясно, как глаза того сурка на холме. Мы в трех милях. Выгляньте слева, там башня.

— Но скажи про сурка, отчего не спит сурок?

— Отчего не спит и человек, и зверь? — парировал старый плут и тут же заметил другим голосом: — Господин, вам надо эта… засвидетельствовать.

— Останови. Руку, Жак.

Я вошел в поле дикой ржи и долго рассматривал гирлянды, висящие на деревьях. Я не решался подойти.

Вокруг деревьев в землю были воткнуты истуканы; они отливали металлом под луной. Воздух тоже пах металлом. Ладони вспотели, когда я выбрался на примятую тропу — к конскому трупу. Брюхо было вспорото. Животное умерло в страшных муках, я чувствовал, как в прошлом огромная жизнь вытекала из раны.

Не надо тебе дальше, Жак…

Я ходил меж дубов. Вслушивался, как висят трахеи на ветвях, ветвятся на бронхи — черные, разбухшие, похожи на имбирные корни. Призрак дыханья сновал в полых трубках, и слышал его только я. Из дупла торчала связкой хвороста дюжина рук, пальцы указывали вниз, и там, в корнях, я нашел слипшиеся глаза — словно грибное царство крохотными шляпками вспучивалось из тверди.

«Идолы» оказались человеческими останками: тела обрубили и вкопали стоймя в землю. Черный жук барахтался в шейном срезе: перебирался кругами по загнутой внутрь коже, скользя в кровавое озерцо и поднимаясь, — живой медальон без цепи. На нагрудных пластинах я различал герб графа.

Я не нашел трупов врага.

Может ли быть враг у Штимера в самом сердце его земли?

— Господин Густаф, сюда!

Поле уходило в низину, рожь сменялась луговой травой, и почва заболачивалась. Почва хранила следы. Жак мог бы сесть в один из них, но не покрыл бы след чудовища.

Имперский совет предупреждал его величество: здесь творится неладное. Но кто бы мог подумать, что неведомая угроза настолько опасна?

— Мы бы заметили это чудовище, Жак? Издалека?

— Куда яснее, чем крепостную стену, господин, — откликнулся он с наигранной бодростью, но я знал, насколько мой бывалый спутник потрясен.

Прежде чем тронуться, слуга спросил, отчего гарнизон не похоронил своих конников. Жак недоумевал, а я не нашелся с ответом.

Пока мы добирались до ворот, я вынул из походного набора перо и чернильницу, попытался передать свежие ощущения бумаге. Дощечка то и дело скользила на коленях, я лишь перепачкал панталоны. Тогда я зажмурился и запомнил то чувство. Когда гуляешь среди художественно разметанных останков, с которыми играют полевки, ветер — ветер, что на самом деле искаженный вопль с того света, и космический свет.

Тяжесть внизу живота. Набухающий морок.

Прелюдия.

Стражники, увидев наш экипаж, попятились к подвесному мосту.

Капитан выступил, отбрасывая плащ. Героическая стать, артуровский типаж. Я оценил, как славно он подходил старой кладке, зубцам, берущим в захват ласточкиных хвостов звездное небо, как факелы по обе стороны ворот удваивали капитанскую тень. Правый висок кольнула боль.

— Приказ графа: у вас есть капля в чаше моего терпения, чтоб убраться! — выкрикнул капитан, ах, как он путал слова от испуга. — Никто не входит! Никто не смеет приблизиться!

— Мой господин, — прошептал слуга, склонившись ко мне, — дайте мне его проучить…

— Излишне. Я желаю проснуться, Жак.

— Но мой господин… Последний наряд в сундуке… Исколоты мои пальцы об иголки…

На самом деле он был счастлив видеть меня и этот аттракцион.

Я выпрыгнул из кареты, на ходу откупоривая футляр.

— Грамота его величества Карла IX Месмерита, — звонко раздался мой голос, и крепостная громада чуть подалась назад, как и стража за капитанской спиной. — Императора Карла по прозвищу Кулак Обильной Ганзы, коему я, Гиона Густаф, наблюдатель его величества и имперского совета, по служебному положению обязан донести о творящихся бесчинствах на земле вассала…

Капитан выставил меч перед собой, взявшись за рукоять обеими руками.

— Господин! — вскрикнул Жак, правдоподобно изобразив испуг.

— Ни шагу дальше!.. — взвился капитан.

— …слухи о которых прошли через Копиганс, чтобы вознестись до… — тут мне не хватило дыхания, и капитан не выдержал.

Меч вошел мне в левый бок между седьмым и восьмым ребром. Усилием воли я сместил органы в правый бок, оставил неминуемому лезвию лишь межмышечную пленку и кожу. Раздался треск рвущегося платья. Кто-то из стражи перекрестился. Ночной воздух огласило воронье. Капитан всхлипнул и выпустил меч, но я ободряюще шепнул: «Выньте скорее, милорд, выньте». Он опешил больше от вежливости моей, но поручение выполнил.

Я потребовал факел. Разоблачился, дабы прижечь сквозную рану. Сколько помню, Гиона Густаф не отличался ратным умением и не уворачивался от инструментов насилия, ибо был выше суеты тела. Жак уже хлопотал над моим нарядом, ворча и гордясь своим хозяином, а также придерживал платок у моего носа, ведь я не терпел запаха горящей плоти.

Кого-то из стражников вывернуло.

— Я не призрак, капитан. Вас не казнят. Поселите слугу при казармах. Жак, подбей клинья под колеса, не желаю, чтоб этой ночью, когда луна сильнее моих повелительных мыслей, наша карета умчалась прочь.

— Будет сделано!

— Ведите, капитан.

Я поддерживал вояку, у того подгибались ноги. Мне удавалось сохранить притом благородную осанку, что, несомненно, признак силы. Кстати, о силе…

Любая сила во вселенной есть луч Блага. Оно нисходит из неведомого в области звезд, потом через толщи воздуха к самой земле, и на всем пути оно претерпевает искажения. Но мы знаем о Благе, о его совершенстве изначальном. Я — моя одежда, ум, манеры и речь — есть явление множества искажений. Я, согласно природе всего сущего, несовершенен, но совершенен мой император, его величество Карл IX, он в этой аллегории и есть само Благо. Тут вы спросите — а где же Бог? Я разведу руками, ибо человек светский и платонического мировоззрения.

Изворотливые купцы, намереваясь втридорога втюхать модные пулены, речуют так же: «Обувь, что принята в самом имперском дворе!..» Всё идет сверху вниз.

Нет же, мне явно следует записывать свою мудрость!

Граф Штимер извинялся перед посланником его величества до тех пор, пока в рот не полезла свежая дичь. Он напомнил мне Веласкеса Форти, переделанного природой на северный манер, с друидической бородой и непослушными вихрами. Я сразу решил, что он очень далек от корня зла на своих землях. Чутье подсказывало: этот жизнерадостный толстяк не связан со слухами о творящейся здесь чертовщине; скорее всего — он простой слуга тьмы, который и не ведает своей роли.

Хохоча граф Штимер поведал, что однажды они с бароном Фортинбером заключили дурацкий спор. Фортинбер утверждал, что мечников у него столько, что способны заполонить ржаное поле (то самое, где я наблюдал печальное побоище), а там рукой подать и до крепости Штимера — что, несомненно, являлось игривой угрозой. Граф же попросил живых доказательств, а графский лекарь Везалий выбрал подходящий день. В тот день разразилась гроза, которая поджарила вояк до единого, потому что в поле с железом ходить опасно.

Графская дочь Мария Штимер, чья красота даже превышала отцовскую глупость, за время ужина ни разу на меня не взглянула. Я решил, что она глубоко несчастна, имела место тайная история любви. Вокруг нее дрожало марево недосказанностей. Когда я тянулся к фазанам, что обитали на ее краю стола, пальцы мои становились липкими от пота — до того я был возбужден таинственным ее видом.

Я наплел такое кружево словес, что граф стал задыхаться от громоздящихся в основном ботанических сравнений и куртуазных аллегорий в отношении его дочери, а та краснела и кивала, тихо шелестя оправдания своей красоте. С большим напором я признал, что любой мужчина в крепости проявил бы чудеса мужества, чтобы завладеть ее сердцем, потом я с трудом ушел от сомнительного сравнения ее самой — с крепостью, мужчин, штурмующих крепость… и тут она выбежала из комнаты, странно передернув плечами.