Мю Цефея. Только для взрослых - Страница 32

Я бежала к гостевому дому — но с каждым шагом медленнее. И вот уже мои ноги, цепляясь одна за другую, подвели меня, я упала, перевернулась на спину и снова увидела луну. Как же так? Неужели на этом всё и закончится? Помоги мне, взмолилась я, в счет старого договора между тобой и людьми, в счет того, что когда-то они верили, будто на тебе живут боги. Разве у тебя не осталось добрых воспоминаний об этом? Я же видела тебя в Безликом пространстве, ты тоже смотрела на меня, ты обещала мне… это был бессвязный бред.

Потом я услышала шаги — такие же слабые, какими только что были мои, и голос, голос Маглора, хозяина Ми… нет, моего хозяина.

— Микада… Микада!

Он искал ее, а увидел меня, освещенную луной, и бросился вперед, но тут же отпрянул, осознав, что ошибся. Споткнулся, неловко взмахнул руками и свалился рядом. Мои когти были видны, не хватало сил убрать их, и в лунном свете блестели застывшие на них капли матово-белой кукольной крови. И Маглор со страхом и отвращением не сводил с них глаз.

— Хозяин… — Слова мертвого языка, который люди принесли с собой из старой земли, из мертвого же времени, наполнили мой высыхающий рот. — Materia… живая снова… Прими меня…

Он попытался отодвинуться, но не вышло. А я вдруг поняла: нить поддается с моей стороны, это с его стоит какая-то защита, ее нужно просто убрать, снести потоком. Если Маглор не знает, что нужно делать, так знаю я. Сначала я поделюсь собой, а потом его мысли и сны проникнут в меня, станут моей плотью.

Я поползла, цепляясь когтями за смолу мостовой, забралась к нему на грудь. Он всхлипывал и вертел головой, просил о чем-то, но был слишком слаб, огонек его жизни едва теплился, а меня переполняло намерение спасти его во что бы то ни стало. Я позволила всему, чтобы было во мне, скользнуть по нити к человеку. Пусть она уже не будет белоснежной, не беда. Совсем чуть-чуть тьмы, позже я ее отфильтрую.

Его сердце забилось чаще.

А потом я почуяла, как вливается в меня наша общая жизнь.

—

Караван уходил все дальше по Тракту, а мы с Маглором стояли в тени деревьев-великанов и смотрели платформам вслед.

Я знала, что он покинет караван: я ведь высасывала его сны. Я быстро наткнулась на то, от чего Микада так старалась его избавить. Тщеславие. Уверенность в своей избранности. И сначала продолжила ее работу, а потом подумала: зачем мешать ему? Ведь это то, чего он хочет: чтобы люди ловили каждое его слово, верили, что он ведет их… куда-то. Задумалась — и тогда сразу поняла, как случилось со мной все то, что случилось, и даже почему, кажется, я лежала выключенной и под замком. Однажды я решила не мешать людям. Это было нарушением задачи и в то же время не было. Парадокс, сломавший мою программу. Так я изменилась. Так все мы, охотники, изменились в старой земле. Те, кто не принял нашу правду, бежали прочь.

Тогда ко мне пришла мысль: ведь такими мы и созданы быть. Зачем же еще люди сотворили нас — просто отсасывать их яд? Разве это не трусость, разве не должны были они сами справляться со своими тенями? Нет, мы созданы, чтобы находить тех, кто готов стать сильнее, встать над остальными, презреть запреты и правила, придумать свои собственные. Для этого мы и нужны — чтобы помогать таким людям.

И я позволила ему быть самим собой.

Мы шли прочь по болоту, к Третьему городу, под сапогами Маглора чавкала грязь, я семенила следом, пробираясь бесшумно, наслаждаясь прохладой, запахом торфа и забвения, а еще мыслями о будущем, что ждало нас обоих. А Маглор всё обдумывал, с чего же начать.

Когда он принял решение, я почувствовала приятный толчок в груди: это в моем новом, чистом, пусть и заемном фильтре появился пока еще мелкий, первый из многих и многих, прокол.

Город — детская головоломка. Стеклянный кубик-лабиринт, а внутри него катится, катится стальной шарик. И Рейн — такой же шарик, запутавшийся в широких одинаковых улицах, свитых из рекламных вывесок, голограмм, трансовой музыки и огней, огней, огней ярче солнца. Только шарик ищет выход, а Рейн — Лилли…

Лилли, где же ты?

Знаешь, Рейн, здесь здорово. По-настоящему здорово. Будто бы Рождество, только оно каждый день.

Я смотрю вверх и совсем не вижу неба. Его словно нет, город сам по себе, дрейфует в собственной реальности. Есть только он, и ничего кроме. Так было бы… если бы не ты. Ведь еще есть ты. Я помню.

Мы должны были поехать вместе.

Рейн не успевал смотреть. Голографическая девушка-призрак в розовом кимоно хватала за руку и увлекала в чайную, а с другой стороны и немного сверху вспыхивали буквы, заставляя себя читать. Кто-то беспрерывно толкался, требовали внимания гудящие пчелиным роем машины, голоса, объявления, музыка, голоса, машины, буквы, голоса…

Тут можно было свихнуться за десять минут. Именно столько Рейн брел от вокзала и уже чувствовал себя в полушаге от безумия. Лилли здесь нравилось. Наверное, он тоже привыкнет. Быть может, даже полюбит. В конце концов, они с сестрой походили друг на друга не только лицами.

«Мы должны были поехать вместе».

Рейн вывалился на площадь и наконец обрел контроль над чувствами, истрепанными уличной рекламой. Здесь хаос уступил место гармонии, и ее эпицентром был сияющий стеклянный куб, висящий над землей в центре площади. Он щедро источал свет и тягучий напористый звук, на него невозможно было не смотреть. Внутри двигались — танцевали? — двое. Места в кубе едва хватало, но им не было тесно. Тела в облегающих желтых костюмах змеино покачивались, руки, не соприкасаясь, плели сложное кружево узоров в дьявольски идеальной синхронизации. Точно совершенные андроиды. Эти двое даже походили друг на друга так, будто сошли с одного конвейера. Парень и девушка, воплощенные инь и ян…

Да, они с Лилли должны были приехать сюда вместе. В рай для близнецов — так ведь обещала реклама? Рейн и сам танцевал не хуже; такие танцы, правда, — никогда, но он мог бы научиться, они могли бы. Вместе…

Двое в кубе сблизились теснее и больше не старались избегать прикосновений. Парень взял сестру за плечи; под его пальцами желтая ткань костюма словно растворилась, обнажая белую кожу. Девушка запрокинула голову, покачиваясь в его руках. Влажно блестящие губы были приоткрыты, грудь часто вздымалась… Рейн ощутил желание коснуться этих губ. Как чувствовал, наверное, каждый человек на площади. И это желание воплотил за всех парень в стеклянном кубе. Приблизил лицо к близняшке, скользнул языком по ее подбородку, губам… Глубокий, глубокий поцелуй, будто хотел выпить ее всю и заполнить собой. Их тела переплелись, и желтые костюмы разошлись пятнами — ткань, плоть, ткань, плоть. Ее обнаженная грудь, чуть выступающий абрис ребра, скрытая тканью талия, а потом — снова голая кожа бедра и глубокая тень там, где они соприкасались с братом.

Танец продолжался.

Немыслимые движения — чувственные ласки под монотонную настойчивую музыку. Парень отстранился, и одежда снова затянула тела желтой краской. Он провел рукой от шеи сестры до груди. Его пальцы вырисовали белые полосы кожи, розовый сосок, поползли ниже, до живота.

Все смотрели. Рейн не отрывал взгляда от куба, но точно знал, что смотрели — все. Внутри него стыд спорил с горячим возбуждением и отчаянно проигрывал. Близнецы гладили друг друга красиво и бесстыдно. А потом…

В письмах Лилли никогда не рассказывала ему о таком. Рейн понимал почему. Гипнотическое притяжение близнецов из куба потеряло над ним власть: может, виной была неправильность происходящего, может, смертельная доза тоски по Лилли. Он отвернулся.

Помнишь, когда нам было по семь, мы переплетали пальцы и клялись не разлучаться? Но двадцать три — уже не семь, Рейн. Ты знаешь, что такое для меня — расстаться с тобой. Но я выбрала за двоих. У тебя есть твои танцы, твои маленькие ученики. А для меня наш дом — тоска и мертвая мечта. Из всего хорошего — только ты. Но я не могу жить одним тобой. Ты ведь понимаешь? Скажи, что понимаешь?