Мятеж реформаторов. 14 декабря 1825 года - Страница 2
Военному министру Татищеву не было надобности обманывать командующего 2-й армией фельдмаршала Витгенштейна. Он искренне считал, что точно изображает важнейшие события дня. И в самом деле — перед нами довольно подробное и фактологически точное описание происходящего. Между тем это описание — не более чем мертвая плоская фотография живых событий, которая, давая застывшую картину, не дает ничего для понимания исторической и человеческой подоплеки катастрофы 14 декабря.
Разве можно, прочитав этот документ, понять, что за словами: «Тогда послано от его величества повеление прибыть… лейб-гвардии Саперному баталиону, которому занять Зимний дворец…» — скрывается ситуация, быть может решившая исход восстания?
Разве можно понять, что за словами: «Финляндскому одному баталиону занять Исаакиевский мост…» — стоит опять-таки одна из решающих ситуаций дня, мучительные колебания гвардейского полковника, который мог склонить чашу весов на сторону тайного общества, но не решился действовать, и напротив — высочайшая решимость гвардейского поручика, который сделал чрезвычайно много, но опоздал… При верном взгляде на этот нервный, но вместе с тем холодный и слепой документ раскрывается историческое пространство, полное страстной, драматической жизни, познание которой и есть наша цель.
Но вот зеркало, поднесенное совсем с другой стороны, совсем другим человеком, совсем в других обстоятельствах и с другой целью.
«13 декабря казалось, что все было приготовлено тайным обществом к решительному действию: оно считало на гвардейские полки, в которых было много членов, ручавшихся за успех, как один член Союза, адъютант начальника гвардейской пехоты генерала Бистрома, поручик Ростовцев, не из корыстных видов, а испуганный мыслию о междуусобном кровопролитии, идет во дворец и открывает великому князю Николаю намерения и надежды тайного общества воспрепятствовать его восшествию на трон. Великий князь в ту же ночь созывает во дворец начальников гвардейских полков (в числе их был один член тайного общества, генерал Шипов) и льстивыми убеждениями, обещаниями наград и т. п. преклоняет их на свою сторону: гвардейские генералы спешат в свои полки и еще до рассвета успевают привести их к присяге императору Николаю I, зная, что этим они свяжут совесть своих солдат. Этой счастливой проделкой Николай Павлович удачно избегает опасности, ему угрожавшей.
Тайное общество могло тогда только считать на части лейб-гвардии Московского и Гренадерского полков и на баталион гвардейского морского экипажа, которые твердо решились стоять за права великого князя Константина, полагая, что жизнь его в опасности. Декабря 14-го на рассвете этот малочисленный отряд, над которым приняли начальство военные члены тайного общества, собирается на Сенатской площади в уверенности, что гвардия его поддержит.
Но гвардейские полки, так недавно связанные присягою, данною Николаю I, хотя не с большим усердием, а по приказанию начальников, идут против отряда, собравшегося на Сенатской площади, к которому присоединилась большая толпа народа. Император посылает уговаривать солдат положить оружие. Неустрашимый генерал-губернатор граф Милорадович с тем же намерением скачет к отряду, но в ту же минуту, смертельно раненный пулей, падает. Трепеща от страха, петербургский митрополит Серафим в угождение царю, окруженный своей свитой, подходит к отряду, начинает убеждать солдат, но напрасно теряет слова. Конная гвардия идет в атаку на инсургентов, и они опрокидывают ее батальонным огнем.
Наконец подвозят шесть батарейных орудий (ultima ratio)[2]и несколько картечных выстрелов на близком расстоянии расстраивают ряды инсургентов и заставляют их рассеяться. Если б отряд, вышедший на Сенатскую площадь, имел предприимчивого и отважного начальника и вместо того, чтобы оставаться в бездействии на Сенатской площади, он смело повел бы его до прибытия гвардейских полков ко дворцу, то мог бы легко захватить в плен всю императорскую фамилию. А имея в руках таких заложников, окончательная победа могла бы остаться на стороне тайного общества».
Это писал в Сибири декабрист генерал Михаил Александрович Фонвизин, историк и мыслитель, человек высокой честности и любви к истине.
Во время восстания Фонвизин был в Москве и не мог видеть происходившего на Сенатской площади. Но он за годы ссылки слышал подробнейшие рассказы своих товарищей, участников восстания. Работая над «Обозрением проявлений исторической жизни в России», он в описании 14 декабря свел и обобщил эти рассказы участников. Фонвизина мог консультировать его близкий друг — Иван Иванович Пущин, оставивший свои пометки на полях рукописи. А уж Пущин, один из организаторов восстания и участник его от начала до конца, досконально знал всю картину.
Между тем с фактической точки зрения почти все, сообщенное Фонвизиным, неточно…
Я не берусь исчерпывающе объяснить, в чем тут дело. Почему Фонвизин именно так запомнил рассказы очевидцев? Почему абсолютно осведомленный Пущин не откорректировал его версию?
Ясно одно — если военному министру важнее всего было изложить последовательность действий обеих сторон во время восстания, в результате чего и получился мертвый текст, то Фонвизину важен был дух события. Татищеву важно было, чтобы его депеша по своему сюжету укладывалась в контекст правительственного взгляда на события, а Фонвизину было необходимо, чтобы восстание 14 декабря по внутреннему своему смыслу завершало рассказ о многовековой борьбе людей России за ограничение самодержавия, за политическую свободу. И эта задача, очевидно, формировала в его представлении ход восстания и его закономерности. И видимо, Пущин понял эту задачу.
Трудно, а быть может, и невозможно современникам писать историю своего времени, хотя бы приближающуюся к реальности. Это дело потомков. И задача этой книги — попытаться, опираясь на огромный труд многих поколений историков, мемуаристов, публикаторов, с дистанции в полтора с лишним столетия воссоздать великий день 14 декабря 1825 года в его живой реальности, в его человеческой населенности, в многообразии мотивов, толкавших к действию его героев, в его сюжетной многоплановости.
Я не убежден в успехе. Но мое дело — попытаться, мое дело — двигаться туда, к этому сырому и морозному дню, окончательно переломившему ход нашей истории. Авось дойдем.
Но прежде подумаем: а чем, собственно, так уж важно и поучительно для нас то, что произошло в Петербурге столько лет назад, в условиях, столь отличных от нынешних, и с людьми, столь отличными от нас?
Чтобы ответить, надо знать, чего хотели мятежники.
Полтораста лет назад Михаил Сергеевич Лунин писал: «Накануне восстания 26/14 декабря члены Союза решили: чтоб из всех губерний созваны были представители; чтоб представители сии определили новое законоположение для управления государством; чтобы представители Царства Польского были также созваны для постановления мер к сохранению единства державы. Вот очевидные доказательства, что Тайный союз никогда не имел странной мысли водворить образ правления по своему произволу. Союз обсуждал и раскрывал все политические соображения, дабы увеличить массу правительственных познаний и облегчить рассудительный выбор во время свое; но он не думал право неотъемлемое у народа присвоить себе, ни даже иметь влияние на его выбор…»
Это действительно так. Лидеры тайного общества, возглавившие восстание 14 декабря, готовы были передать взятую власть Временному правлению, составленному из людей, известных своими реформаторскими, а отнюдь не революционными убеждениями,— Сперанскому, Мордвинову…
Декабристы предстают в массовом сознании или корыстными узурпаторами, или прекраснодушными мечтателями, решившими принести себя в жертву. А они были — прежде всего! — политиками. Политиками бескорыстными в большинстве своем и, главное, трезвомыслящими. Да, они сострадали крепостным рабам. Но ими двигали отнюдь не только человеколюбие и сострадание. Ими двигал и политический расчет, предвидение того, что может произойти в России, осознание катастрофы, к которой ведет страну самодержавие. Они провидели возрастание социального антагонизма и новую пугачевщину. Они хотели свободы и справедливости для крестьян, но не гражданской войны. Ибо, как писал Трубецкой, «с восстанием крестьян неминуемо соединены будут ужасы, которых никакое воображение представить не может, и государство сделается жертвою раздоров и, может быть, добычею честолюбцев…». Они смотрели далеко.