Мы с тобой. Дневник любви - Страница 13

«Кто обманывается в ком-нибудь, тот и другого обманывает. Значит, нельзя обманывать, но нельзя и обманываться». Так запишет М. М. через полгода.

Снова вспоминаю: я работала, а М. М. входил и выходил, останавливаясь за моим плечом. Он хотел мне что-то сказать, но я не прекращала стука машинки и не оборачивалась к нему и сдерживала собственное желание заглянуть ему в лицо.

И тогда он сам притронулся к моей руке, остановил её и сказал:

«Я хочу сделать для вас только самое хорошее. Помните, мне от вас ничего для себя не нужно».

Так за всю мою жизнь в прошлом говорил мне только один Олег: та же широта, смирение и та же сила.

На следующий день я пришла на работу к М. М., и он прочёл мне своё письмо.

7 февраля.

Веда превратила день моего рождения в день именин. Но водицы холодной, о которой я писал в «Командоре», я всё-таки изрядно хватил.

Чего стоило одно то, что вскоре после моего взволнованного чтения она сказала о возможности проверки моего чувства тем, что будет призван третий секретарь, и если при этом возникнет опять роман, то и окажется, что, хотя моя любовь и возвышенна, и героична, и всё что угодно, только... безлика.

Это не только «вода холодная» — это раскрытие всей моей любви, изображённой в «Кащеевой цепи»!

Похоже, она даже не только холодной водой окатила, но вытащила меня на солнечный свет, как старую залежалую шубу, повесила на забор и принялась выхлёстывать из неё моль.

Сознание как молния простегнуло меня сквозь всю жизнь, но она была расположена принять меня всего, каким я у неё за это время сложился. И потому никакого стыда я не почувствовал, напротив, проще простого она позволила себя поцеловать и, самое главное, рассказала мне о себе всё самое сокровенное. Больше дать нечего — всё! И всё так просто и ясно, и в то же время письмо было разгромлено до конца.

Припоминаю, что после разгрома письма я даже пролепетал в полном смущении о своём «приданом», что я не с пустыми руками пришёл к ней, а принёс и талант, и труд всей жизни, что талант этот мой идёт взамен молодости.

— А я разве этого не знаю? Я первая обо всём этом сказала и пошла навстречу.

Вообще, похоже было, что экзамен я сдал на три (удовлетворительно), но она сумела уверить меня, что это же и слава Богу, что, может быть, тройка-то и к лучшему, и жить с ней по-нашему времени, может быть, лучше будет, чем с пятёркой.

Замечательно, что в этом нашем любовном объяснении деятельное участие принимала Аксюша, что самое письмо с «предложением» было прочитано предварительно Аксюше! Вообще же, введение в роман Аксюши меня как-то высоко поднимает над тройкой, этим я горжусь и выправляюсь.

А когда все трое с Аксюшей во главе на радостях хватили по рюмке, стали весело хохотать, мой стыд совершенно кончился.

Так мы все трое смеялись и радовались, все трое в чём-то чрезвычайно похожие и близкие, и глупенькие, и пьяненькие, и замечательные. Самое же главное, что до того был предрассветный час и мне всё чудилось, а теперь, на рассвете нашей дружбы, стало показываться всё как есть и жить захотелось больше, чем раньше.

Всё главное вышло у нас из дневников: в них она нашла настоящее своё собственное, выраженное моими словами. И вот отчего, а не потому, что боюсь, не отдам никогда и эти тетрадки в музей: это не мои тетрадки, а наши.

Когда я сказал Аксюше, что Веда мне сильно нравится, и прочёл ей письмо, она мне так ответила:

— Помните, эта женщина прислана вам, М. М., и она вас приведёт куда следует. За вашу доброту она вам послана. Почём мы знаем — может быть, наступает страшное, трудное время и душа ваша становится на место.

Я не знала ещё тогда небольшого секрета Михаила Михайловича о его недавнем прошлом: «третьим секретарём», о котором я сказала иронически в ответ на признание (но и самым первым по времени), была эта самая Аксюша! Но в девственном достоинстве своём она даже намёк отклонила и превратилась в «бумажную» героиню очередной повести «Неодетая весна».

В один из тех вечеров мы ужинали и позвали к себе за стол Аксюшу выпить немного винца. Она сидела весёлая и хорошенькая. Зашёл разговор о наших летних планах — путешествии втроём на грузовике. И М. М. предложил: «Давай, Аксюша, попросим В. Д-ну к нам переехать и жить с нами!»

С Аксюши хмель соскочил, она озабоченно нахмурилась.

— Павловна никак не допустит! — сказала она.

— А если я сама поеду к Е. П., всё объясню, и она поймёт и, может быть, меня сама полюбит?

— Нет, не знаете вы её, и не показывайтесь ей, — хмуро ответила Аксюша и пошла громыхать тарелками на кухне.

9 февраля.

Казалось, всё ясно между нами и от «а если» не осталось и следа. Однако пережить его было Веде не просто. Она пришла сегодня жёлтая в лице: ночь не спала, точно как и я в ночь под 5-е, и тоже из-за этого «а если», в котором я каялся ей. И мне-то, мне, после всего принесла в доказательство своей невиновности пачку писем к матери из Сибири!

Я сказал:

— Есть научная отвлечённость — это решето, в которое проливается жизнь, и остаются на решете одни книжки. А то есть и поэтическая отвлечённость с Прекрасной Дамой и рыцарством.

— Тут ничего не поделаешь, — это в существе самой поэзии, — сказала она.

— Моё письмо к вам именно и есть чистый продукт поэзии, и вот отчего при встрече с жизнью возник юмористический образ третьего секретаря. Не думаете ли вы, что и у Олега была та же поэзия, только по молодости с неблагополучным концом, в результате чего явился тоже в своём роде «третий секретарь» — муж?

Она задумалась.

Как бы то ни было, а письмо моё к ней и его реализация 7-го февраля — есть замечательнейшее событие в моей жизни, день огромной силы, поднимающий на своих могучих плечах все годы моей жизни с того детского дня, когда появилась Марья Моревна.

Через три года Пришвин запишет так: «Это было в детстве. Я — мальчик и она — прекрасная молодая девушка, моя тётка, приехавшая из сказочной страны Италии. Она пробудила во мне впервые чувство всеохватывающее, чистейшее, я не понимал ещё тогда, что это — любовь. Потом она уехала в свою Италию. Шли годы.

Давно это было, не могу я теперь найти начала и причин раздвоенности моего чувства — этот стыд от женщины, с которой сошёлся на час, и страх перед большой любовью.

И вот Маша опять вернулась в Россию. Однажды я, взрослый мужчина, решился признаться Маше в этом мучительном раздвоении. Загадочно и лукаво улыбаясь, она ответила:

— А ты соедини.

— Но как же это соединить?

Ещё загадочнее улыбаясь, она мне ответила:

— Но в этом же и есть вся трудность жизни, чтобы вернуть себе детство, когда это всё было одно.

Тут ничего не может прийти со стороны, в этом же и есть твоё личное дело, — соедини, и создашь любовь настоящую, без стыда и без страха».

Прекрасная моя Маша вскоре после того умерла. Прошло много лет, и всегда, когда я бываю в духе и вспоминаю Машу, пытаюсь сказать ей что-нибудь хорошее. Но только после упорной борьбы всей моей жизни два года назад мне удалось выполнить её завет-поручение, и совесть моя стала спокойна».

Надо вспомнить всю задумчивость, все выражения, все реплики Веды после чтения письма.

— Скажите же, чем отличается поэзия от любви, — спросил я. — Не есть ли это одно и то же?

— Поэзия — это с мужской точки зрения, — ответила Веда, — а у женщины это — всегда любовь. Радость от встречи того и другого, боль — от подмены: вот и вся наша женская жизнь.

— Трагедия Олега была в том, — сказал я ей, — что поэзия лишила его необычайной силы внимания. У вас же не хватило силы ждать.