Мы никогда не расставались - Страница 3

В делах, в хозяйстве, на природе Настя была решительной и умелой. Летом, по утрам, ни свет ни заря сестры выгребали на устье Свири и ставили перемет, потом засыпали прямо в лодке, в камышах, под плеск речной волны и пение птиц в лесу. Ловились лещи, густера, плотва; на блесну – красноперые окуни и щуки. Через два часа юные рыбачки просыпались как по команде, выбирали перемет и направляли лодку к берегу, где их уже поджидала мама. После завтрака надо было разделывать рыбу. Мама, не в пример властному мужу, старалась привить дочерям навыки, необходимые, по ее убеждению, любой женщине. Она учила их вязать, вышивать гладью, тамбуром, крестом, кроить и шить платье. Поэтому Настя неизменно выглядела нарядной, когда по вечерам девушки и парни гуляли вдоль канала по бечевнику, пели песни, озорно перекликались с одного берега на другой, успевая при этом грызть семечки.

Настя с детства была своеобразным ребенком. Лгать она совсем не умела, оттого что по натуре была правдива и еще, возможно, оттого, что, несмотря на кажущиеся мягкость и податливость, была очень горда. Она считала для себя невозможным изворачиваться перед другим человеком и ложь рассматривала как недостойное средство приспособления к людям; может быть, именно в этом сказывался ее юношеский максимализм.

Насте, как и любой девушке, нравилось ухаживание парней, но только на расстоянии. Казалось, внутри нее сидела какая-то несговорчивая и донельзя пугливая зверушка, которая всякий раз принималась в панике носиться в груди и даже в голове, стоило молодому человеку вознамериться от слов перейти к действиям.

Красивый и желанный для других девушек Валентин не стал исключением. Увидев ее непроизвольную реакцию, он в смущении отступил и заговорил на другую тему. Насте самой было неловко до слез. Так не хотелось обижать Валю! Он был такой деликатный – сама вежливость, что ей стоило подставить щеку? Ну да, подставишь, а что потом? Завтра он захочет большего. Нет, видно, не Валя ее судьба.

– Настя, Валя! – услышали они голос Лены.

Она бежала к ним со всех ног, придерживая на груди расстегнутый халатик.

– Беда, Настя, беда-а-а, – заголосила она. – Возвращаться надо. Объявили общий сбор.

– Да что случилось, Лена? Толком объясни, успокойся!

– Не знаю, родненькие. Говорят, война началась. Ой, Настя, страшно мне, а вдруг и вправду война? Что же теперь будет, Настя-а?

Жизнь с того дня круто изменилась. Валя, как и другие парни, ушел в военкомат, и Настя о нем ничего не знала. Потянулись бессонные ночи. Девушкам выдали винтовки, наскоро показали, как стрелять, и поставили что-то охранять, что именно – они плохо себе представляли. Продолжалось это недолго, уже через неделю девушек отправили рыть окопы в район Лодейного Поля.

После спортивной школы работа киркой и лопатой не казалась Насте особенно трудной, она отвлекала от тяжелых мыслей, растерянности и разъедающей душу тревоги. Слухи, доходившие с фронта, были пугающими: в конце августа немцы захватили Мгу, окончательно перерезав железные, шоссейные и грунтовые дороги под Ленинградом. На следующий день фашисты перекрыли водную коммуникацию на Неве у Ивановских порогов. Еще через неделю враг завершил окружение Ленинграда захватом Шлиссельбурга, где брали свое начало Нева и приладожские каналы. Началась блокада Ленинграда. Оставался единственный путь, по которому можно было доставлять в Ленинград продовольствие, подкрепление и боеприпасы для фронта – это южная часть Ладожского озера, так как северная и большая его часть находилась под контролем финских войск.

Настя с Леной теперь работали в лесу – надо было заготавливать вехи для Ладожской военной флотилии и Северо-Западного речного пароходства, которые в неимоверно опасных условиях обеспечивали перевозки снабжения из Волховстроя и Новой Ладоги в основной перевалочный пункт – Осиновец, а оттуда по пригородной железной дороге грузы отправлялись в осажденный Ленинград.

Конец лета выдался пасмурным и дождливым. Девушки рубили молодые деревья высотой не менее двенадцати метров, очищали от сучьев и волоком тащили к подводе, чтобы перевезти к просеке, где стволы складывались штабелями. Лесорубы из них были никудышные, тяжелые топоры слушались плохо. Срубленные деревья падали на землю как попало – попробуй их разверни, да оттащи. Лошадь тоже не слушалась, явно презирала таких неумех, фыркала и взбрыкивала, а с места сдвинуться не хотела.

– Но-о, пошла, милая, – уговаривала кобылу Настя, дергая ее под уздцы из последних сил.

Чалая косилась диким глазом и пятилась назад, храпя и вскидывая голову. Настя скользила в размытой грязи, падала, а Лена сердилась:

– Будет тебе ее уговаривать. Много чести! Вот возьму сейчас хворостину, да наподдам как следует, – пойдет как миленькая. Ишь издевается, скотина бессловесная, время нашла, никакой сознательности!.. Насть, давай посидим чуток. Сердце зашлось, прямо мочи нет. И руки болят. Свои-то покажи. Небось, стерла до крови.

– Да я уже привыкла. – Настя присела рядом на бревно. Она стянула рукавицы и замолчала, невесело разглядывая волдыри на ладонях.

– Лен, ты о Вале ничего не слышала? – спросила она минуту спустя.

– Опомнилась! Теперь ты его, может, и вовсе никогда не увидишь. Хорошо, если живым вернется да не покалеченным. Вон на Васю Одинцова родные уже похоронку получили. И на Костю Рябова. Наши мальчики из класса тоже все на фронт ушли. Я их теперь часто вспоминаю.

– И я, – с нежностью сказала Настя. – Какие они все чистые были, жизнерадостные.

– Дуреха ты, Настя, – упрекнула Лена. – Валя тебе чем не угодил? За мной бы такой парень ухаживал!

– Трусливая я, Лен. Вот и Валю не поцеловала, испугалась, а ведь что он просил – всего один поцелуй! Может, вспоминал бы сейчас там, под пулями, и память об этом душу бы ему согрела. Скажи, ну что мне стоило его поцеловать! А как теперь убьют его… – Настя вдруг расплакалась, уткнув лицо в стертые ладони.

– Не реви, слезами горю не поможешь, а горе у нас сейчас одно – общее. Что же, всем теперь плакать? Давай-ка вставай, некогда рассиживаться, а то не поспеем до темноты.

Настя послушно поднялась; они взялись за очередное бревно и поволокли к подводе.

В задуманном мною плане расследования особенно полезным оказывается тот факт, что Дима с аккуратностью истинного коллекционера ведет записи относительно каждого экспоната своей сокровищницы. Я никогда этих записей не видела, поскольку братом интересуюсь умеренно, без излишней родственной истерии, но, обладая нюхом заправской ищейки, – качеством, заметьте, весьма полезным для журналиста, – догадываюсь, что таковые записи должны существовать. Ведь Дима стремится к общению с признанными авторитетами в фалеристике и, без сомнения, старается им во всем подражать. Следовательно, рассуждаю я, у него должна быть тетрадь, в которой отмечен факт приобретения ордена.

Итак, чуть братишка за порог, я начинаю бессовестно рыться у него в комнате, шарить в ящиках. Вот она, заветная тетрадь! Долго искать не пришлось. Впиваюсь глазами в строчки. Есть! Орден Красного знамени, получен в подарок такого-то числа, даритель – Евгений. Вместо фамилии прочерк. На этом месте я погружаюсь в раздумье: тут могут быть два варианта – либо Дима не спросил фамилии, что маловероятно, либо парень не пожелал назвать своего полного имени. Есть еще третье предположение: брат постеснялся продолжать расспросы после того как означенный Евгений вспылил. Но адрес братан записал. Молоток! Это самое главное, теперь таинственный даритель от меня не уйдет!

Свой замысел я обсуждаю с главным редактором на следующий день.

– А что, занятная идея, – говорит тот. – Тема не избитая, сейчас как никогда актуальная, действуй, Катерина, возможно, нароешь что-то интересное.

Одно плохо: при разговоре присутствует Даниил; не люблю посвящать кого-либо в свои планы, тем более отставного любовника, который сидит с безразличным видом, на деле заносит все в карту памяти и норовит при случае ехидно поддеть – уже проверено временем. Но не могу же я потребовать, чтобы шеф его выставил.