My Joy (СИ) - Страница 18

– Если тебе нужна помощь с домашним заданием, я к твоим услугам.

Беллами хоть и пытался мыслить зрело и рассудительно, но всё равно оставался эмоциональным ребёнком, честным в своих реакциях, которые хоть и пытался иногда скрыть, но это выходило у него с провальным успехом. И именно эта искренность и завораживала больше всего, потому что вокруг Доминика не первый год царило искусственное воодушевление, приправленное личными потерями и безразличием со стороны тех, от кого он первое время ждал каких-либо слов сочувствия, и далеко не для того, чтобы потешить своё израненное самолюбие.

Через полчаса усиленных попыток разрешить все школьные задачи и упражнения, за которые Доминик начал чувствовать себя ужасней, когда склонился над Мэттью и вдохнул незаметно его запах, разглядывая его шею, зазвонил телефон, и тот соскочил с места резко, начиная искать его по всей комнате, обнаружив в школьной сумке.

– Да, мам, – он был действительно рад её слышать, и это сложно было не заметить. – Всё хорошо. Да, я пообедал. Делаю уроки.

Вслушиваясь в бормотание Мэттью, Доминик в очередной раз отметил, что тот был не прочь иногда немного приврать, хоть и делал это достаточно редко – и только тогда, когда дело касалось самого Ховарда и матери. Вопрос назрел сам по себе, пока Беллами ходил по комнате, отвечая на вопросы, улыбаясь и всячески демонстрируя радость из-за её звонка.

– Ты снова останешься на сутки? – в его голосе скользнуло ощутимое разочарование, и Доминику стало жаль его ещё больше. – Хорошо. Да, я позвоню Полу, но он и без этого пришёл бы вечером, ты знаешь.

Он положил трубку и посмотрел на Доминика, который продолжал сидеть за компьютерным столом. Мэттью принёс ему второй стул, чтобы у них была возможность заняться уроками, потому что, как выяснилось, он ощутимо отставал по точным наукам, в которых Ховард хоть и не был асом, но кое-что помнил из курса школы и университета.

– Она снова не придёт сегодня, – он бросил телефон на диван и подошёл обратно к столу, садясь рядом с Домиником, а тот лишь кивнул, не зная, что можно было ответить на это. – Пол – это мой старший брат, он не живёт с нами уже два года, у него семья и даже маленький ребёнок.

Доминик представил себе Мэттью с племянником, или может быть племянницей, и улыбнулся, вглядываясь в почерк Беллами, которым было исписано множество листков, вложенных в тетрадь по математике.

– Её зовут Аннабелла.

– Мне нравится это имя, – ответил бездумно Ховард, прежде чем понять смысл сказанного.

Так звали первую любовь Гумберта – главного героя «Лолиты», и Набоков словно играл с Ховардом злую шутку, подкидывая подобные факты без предупреждения. Доминик читал эту книгу – конечно же, он читал её, – и никогда не мог даже помыслить, что в его жизнь ворвётся такое же переживание, юное и красивое, пускай и невинное от макушки до кончиков пальцев, в противовес хитрой и алчной Лолите. И если у Гумберта был выбор, когда он, огладываемый воспоминаниями детства о прекрасной Аннабелле, осознанно выбрал Лолиту, то у Доминика его не осталось: Мэттью прокрался в его жизнь, незаметно, но ощутимо врастая собой во всё, что было для Ховарда важно, цепляясь своими длинными и изящными пальцами, честно глядя в глаза и даже не подозревая, что может повлечь за собой подобное поведение.

«Отрава осталась в ране, и рана никак не затягивалась», – кажется, так он говорил, когда пытался объяснить свою неправильную любовь.

– И мне нравится это имя, его предложил я. Ей всего три месяца.

Предполагал ли он, сколь много мыслей смог вызвать подобный разговор у Доминика, а если да, то какую игру он затевал? Сложно было представить, что он мог иметь настолько злой умысел в голове, потому как Мэттью был бесхитростным, и самой его большой ложью были обычные подростковые недоговорки, которые позволял себе каждый в его возрасте, когда дело касалось родителей. Воспринимал ли Беллами его как отца? Именно этот вопрос волновал его больше всего, но необходимость успокоить мысли всегда стояла на первом месте.

Хотелось спросить, чем он руководствовался при выборе, но подобный вопрос так и остался не озвученным, потому что все маленькие тайны должны были раскрываться постепенно.

– Когда малышка подрастёт, она будет называть тебя дядя Мэттью, ты готов к такой несправедливости по отношению к себе? – Доминик усмехнулся, чувствуя, как начинают гореть щёки, но вряд ли это видно со стороны. Он плавился изнутри, кровь горячила вены, а сердце заходилось сбивчивым ритмом, крича о том, как всё это неправильно и противоестественно.

– Я предпочту простое «дядя Мэтт», потому что мне не нравится, когда меня называют полным именем, это звучит красиво только на письме.

– А как же я? Я называю тебя Мэттью.

– Когда это делаете вы, это… совсем по-другому.

– Правда? – Доминик не знал, как реагировать на подобное заявление, и было ли это комплиментом, оставалось тоже своего рода загадкой.

– Да, сэр, – Мэттью понизил голос, и это прозвучало настолько сексуально, что пальцы на руках без предупреждения сжались на ткани собственных брюк.

– Твоё имя особенное, ты и сам знаешь об этом, – неловко бросил Доминик, отводя глаза, не в силах выдержать этот внимательный и оценивающий взгляд.

Оценивающий что? Знал ли Беллами, что творил со своим учителем, а если знал, пользовался ли этим намеренно, действуя нарочито медленно, не торопясь, пытаясь прощупать почву, чтобы знать, в каком направлении двигаться дальше. Но Доминик отчего-то был твёрдо уверен, что Мэттью был не способен на подобное, и что всё, что тот делал, он совершал из каких угодно побуждений, но только не ради того, чтобы довести Ховарда до белого каления.

– Это имя выбрала мама.

Беллами прикусил нижнюю губу, опуская глаза, чтобы поставить точку в конце задачи, которую они решили несколькими минутами ранее. Тёмные ресницы, острые скулы и яркие искусанные, чуть обветренные губы, которые он, как по команде, облизал и продолжил:

– Она верующая, хоть и говорит, что ей ничего не нужно от того, кто затаился сверху.

Кто именно затаился, Мэттью не уточнил, и отсюда можно было бы сделать вывод, что миссис Беллами могла исповедовать какую угодно религию – от католичества до неоязычества, и ни один из вариантов Доминика бы не удивил, потому что это было неважно. Важным оставалось то, что свитер на плече Мэттью чуть сполз, и стала видна ключица, когда тот наклонился вперёд, чтобы вглядеться в исписанные собственным кривоватым почерком листки черновика.

***

Ещё через час, когда они закончили едва ли не все задания Мэттью на неделю, Доминик откинулся на спинку стула и глянул умоляющим взглядом, ища знака или успокоения расшалившемуся вновь дыханию. Кажется, что все нервные окончания обострились в своей чувствительности, и стало практически невозможным следить за собой, когда взгляд сам по себе опустился туда, куда было ни в коем случае нельзя смотреть – там ткань брюк собиралась складками в паху Мэттью, и в следующее же мгновение он закинул одну из ног повыше, упираясь носком в ножку стола. Он даже не замечал, что делал что-то странное – или же наоборот, провоцировал?

Этот неразрешимый пока что вопрос Доминик старался задавать себе не слишком часто, пытаясь успокоить дыхание, чувствуя едва уловимый аромат шампуня Мэттью и прикрывая глаза, когда тот отвернулся, чтобы нагнуться к школьной сумке.