My Joy (СИ) - Страница 15

– Я тоже не люблю мясо, сэр, – он присел за стол и принялся с сосредоточенным видом накладывать рагу в тарелку, отодвигая всё остальное на другой конец стола, и этот жест вызвал у Доминика улыбку. – Но мама заставляет меня есть его, говоря, что я буду в праве решать, что есть, когда мне исполнится хотя бы восемнадцать.

– Ты слишком часто сожалеешь о том, что ты несовершеннолетний, – между делом заметил Ховард и взял в руку вилку, – тогда как должен наслаждаться тем, что даёт тебе юность.

– Зато вы иногда ведёте себя так, будто вам довелось пройти все войны мира, – Мэттью обхватил пальцами чашку с чаем и сделал глоток, не поднимая взгляд.

– Год назад со мной случилось кое-что, что состарило меня лет на двадцать. Я чувствую себя стариком.

– Но вам же всего… я не знаю, сколько точно, но уверен, что ваша жизнь только начинается.

– Я молод душой, и этого мне хватает, чтобы окончательно не рассыпаться на миллиард мелких частиц, – Доминик приложил руку к груди – туда, где под пальцами отсчитывало свой чёткий ритм сердце.

– Сколько вам?

– Мне тридцать пять.

Мэттью поднял голову и посмотрел Доминику прямо в глаза – и в его взгляде читалось едва уловимое осуждение, и Ховард знал, что с секунды на секунду последует попытка разуверить его в том, что моральный возраст всегда можно изменить, стоит только попытаться.

– Я оскорблюсь с секунды на секунду, потому что вы ведёте себя как пятидесятилетний, – он упрямо сжал губы, складывая руки на груди.

– Я мог бы подсчитать разницу между нами, но понятия не имею, сколько тебе, – Доминик поймал себя на мысли, что до сего момента отказывался думать об этом, чтобы не компрометировать себя ещё больше.

Конечно же, он знал, сколько Мэттью лет. Как иначе, если он был осведомлён, в каком классе тот учится, как часто бывал на благотворительных субботних вечерах, рассказывая там детям помладше о том, как важно учиться хорошо, чтобы иметь шансы на светлое будущее. Эта детская наивность грела душу, заставляла улыбаться, а сердце застучало сильней, напоминая, что разница в возрасте между ними была катастрофической. Беллами оставался наивным и верящим в справедливость, что нередко демонстрировал на уроках, а ещё изо всех сил пытался смотреть на этот мир глазами зрелого человека, забывая о том, что ему это пока что было не нужно.

Доминик впервые позволил себе опустить взгляд с глаз Мэттью – пронзительно-голубых и внимательных – на его губы, обветренные и красноватые, потому что он постоянно кусал их и облизывал, ловко увлажняя израненную кожу мокрым языком. И Беллами посмотрел в ответ, спокойно и доброжелательно, выражая своё терпение медлительными жестами, которые могли смениться судорожными перемещениями по кухне за долю секунды. Он сощурился едва заметно, огладил пальцами выпуклые бока кружки и продолжил молчать, и от этого делалось ещё странней, потому что тишина всегда была заполнена им. Будь то поездка до дома – Мэттью болтал о том, как прошёл его день, или же их прогулка по парку неподалёку от школы; он снова рассказывал что-то не слишком важное, размахивал руками, изображал одноклассников, смеялся собственным шуткам и расцветал на глазах, стоило Доминику улыбнуться одной из них.

Но теперь он молчал, и это вселенское спокойствие пугало ещё больше мыслей, кружащих в голове. Перед ним сидел ребёнок – вежливый, внимательный, но всё же болтливый, со своим характером и привычками, раздражающий иногда, но деликатный до неприличия, когда дело касалось Доминика, который не хотел так просто рассказывать о том, почему в его жизни никого не было, кроме подруги – такой же одинокой, как и он, – и дома с тремя спальнями, в которых он почти не бывал, засыпая часто на диване в гостиной.

– Хотите чай? – разбил тишину вопрос, и Доминик на автомате кивнул, облизывая нервно губы, когда Мэттью встал со своего места.

Беллами ловко орудовал обеими руками – одной держал чайник, а второй открыл холодильник, чтобы достать пакет со сливками, и все действия он делал одновременно. Наливал чай из заварника, разбавлял его кипятком, добавлял сливки и доставал ложку, выуживая сахарницу из висящего на стене шкафа. Ловкость его движений поражала, как и то, что он мог в одиночку приготовить такое количество еды, которая осталась и на следующий день.

– Кто научил тебя готовить? – спросил Доминик, рассматривая спину Мэттью. Узкие плечи, худые руки, их не спрятать даже под просторной рубашкой, и тонкая шея, которую чуть скрывают отросшие волосы.

– Мама, – он повернулся, и Ховард отвёл взгляд. – Раньше у неё не было столько работы, и нам удавалось побыть вместе гораздо чаще.

Искал ли Мэттью в Доминике замену своим родителям – отцу и матери одновременно? И понимал ли, к чему это может привести, если только на секунду позволить себе подумать о том, как сладок может быть этот запретный плод, который сам шёл к тебе в руки, невинно хлопая глазами и улыбаясь смущённой улыбкой, когда Ховард морщился от удовольствия, понимая, насколько превосходным был чай в кружке.

Внезапное – впрочем, с Мэттью и не выходило иначе – осознание того, что его мать находилась в той же возрастной категории, потрясла. Может быть, ей чуть больше, и уж точно Мэттью должен был быть похож на неё не только характером (повышенное чувство справедливости, желание помогать людям и ответственность в таком юном возрасте), но и внешне. Доминик попытался представить её лицо, но в голове только появилась смешливая смесь черт лица Беллами, которые и без того оставались немного женственными, как ни крути.

Ховарду было тридцать пять, и он начинал забывать свою юность, потому что провёл её в тщетных поисках самого себя, тогда как Мэттью прекрасно знал, чем хотел заниматься в будущем, а точнее – ради кого он будет это делать.

– Вам нравится? – Мэттью был осторожен в словах, говорил тихо и вкрадчиво, следил неотрывно за тем, как Доминик делал глоток за глотком и не болтал лишнего.

– Если бы я разбирался в сортах чая достаточно хорошо, мог бы даже угадать, что именно в моей кружке, – светская беседа помогала успокоить разбушевавшиеся мысли.

– Я понятия не имею, что это за сорт, – Мэттью рассмеялся открыто и схватил ложку, которой Доминик мешал чай, и принялся вертеть ею в пальцах, не забыв при этом заправить прядь волос за ухо.

Молчание не повисало тяжёлым занавесом, но оно позволяло Доминику вновь погрузиться в тот бурный поток мыслей, который наполнял его голову. Он давно уже не чувствовал подобного, когда в затылке надсадно давило, потому что количество безумных предположений поражало его самого, мешая сосредоточиться на каком-либо одном. Среди них встречались вполне невинные – он размышлял о том, чем он мог бы развлечь Беллами, раз уж у них обоих образовалось свободное время (да и сложно назвать их особенно занятыми людьми); он думал о том, сколько ему удастся продержаться, прежде чем последний барьер, сдерживающий мысли, рухнул бы и он перестал бы смотреть на Мэттью так, как делал всё время с первого сентября, когда тот перевёлся в эту школу. Доминик предполагал, анализировал, раскладывал полученную информацию по полочкам и, в конце концов, пришёл к неутешительному выводу.

Было бы глупо отрицать, что Мэттью был красив. Пусть нескладный, худой, иногда до смешного неуклюжий и надоедливый, но предельно деликатный, стоило ему только услышать заветные слова «год назад», которые действовали на него лучше любого успокоительного – он вытягивался напряжённой струной, отводил глаза и пытался быть вежливым, обхватывая своими длинными тонкими пальцами ладонь Доминика. Подобным жестом он и успокаивал, и заставлял течь кровь по венам быстрее, сбивая дыхание едва заметно, потому что Доминик слишком привык держать беспристрастное лицо на людях; и совсем неважно, как он вёл себя уже дома, когда можно было сбросить эту маску безразличности и позволить себе любое проявление чувств.