Мы - псковские! - Страница 29

...По этой земле бродил Пушкин, он дышал воздухом этого парка, его ноги ступали по этой липовой аллее... А рядом с ним шла Анна Керн — счастливейшая из смертных женщин, гений чистой красоты: ее любил Пушкин, она подарила поэту чудное мгновенье и вдохновила на гениальную элегию. Спасибо ей за это и за то, что она быстро покинула Пушкина: она помешала бы ему закончить «Годунова». Раньше я думал, что ее-то Пушкин любил больше всех, только я ошибался — больше всех он любил Арину Родионовну, единственную женщину, которой был верен всю жизнь. Вот он —

Ветхая лачужка и окно, у которого приумолкла старушка, «подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя». Действительно, так Пушкин не писал ни о ком.

Анна Керн Пушкина потрясла, произвела на него «впечатление глубокое и мучительное», а потом это впечатление прошло и осталось воспоминание — «Я помню чудное мгновенье». А няня, дряхлая голубка, Арина Родионовна Пушкина не потрясла, потому что потрясает только любовь неразделенная: ведь Анна Керн Пушкина не любила. Няня, добрая подружка бедной юности, вложила в Пушкина всю нерастраченную материнскую нежность; она не родила Пушкина, но она-то и была его подлинной матерью. И он любил ее, как мать, и даже больше, потому что настоящая мать любила не его, а младшего сына. Может, будь Арина Родионовна другой, и Пушкин был бы другим; не только потому, что не написал бы «Зимний вечер», «К няне» и сказки, а потому, что и все остальное написал бы по-другому — как человек столь же гениальный, но не с такой душой. Теперь я знаю, что душу Пушкина облагородила не древняя родословная, а няня Арина Родионовна.

«Знакомые, печальные места! Я узнаю окрестные предметы...» Вот кабинет Пушкина — он же кабинет Онегина. Его перо; железная трость, с которой опальный поэт обходил милую его сердцу тюрьму. Небольшой диван — ведь Пушкин был невысокого роста. Его книги, пистолеты. Есть вещи подлинные — к ним прикасалась его рука. Заднее крыльцо, с которого —

А вот на этом крыльце он стоял босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками — зимой: приехал Пущин, вспоминавший: «На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим». Это ему, ссыльному декабристу, Пушкин пошлет в Сибирь незабываемые строки:

Золотая печаль стоит над Михайловским. Здесь Пушкин работал и грустил. Его огромному воображению, охватывавшему вселенную человеческих чувств, было тесно в этом просторном парке. Онегина поэт отправил путешествовать, а сам — не мог: царь не пускал на волю человека, который — Николай ведь был совсем не глуп — лишь по случайному стечению обстоятельств не оказался в декабре на Сенатской площади. Поэты вообще всегда были опасны царям: взрывчатые афоризмы стиха легко превращаются в лозунг. Рифмы сродни музыке; но в отличие от последней, которая будоражит только чувства, иные строки с их огромной эмоциональностью, с их сжатой до предела мыслью способны овладеть умами. Недаром Николай с такой неохотой согласился дать Пушкину свободу.

Я только что сказал — рифмы; а лучшее стихотворение русской поэзии — для меня лучшее — написано белым стихом.

Пушкин создал его в 1835 году, когда вновь посетил Михайловское.

И дальше в стихотворении следовали чудесные строки, не вошедшие в окончательный текст:

Мы шли в гору по дороге, когда-то изрытой дождями, и не отрывали глаз от самых знаменитых в мире трех сосен, в которые — те ли они в натуре, другие ли — вдохнул вечную жизнь гений поэта. Здесь Пушкин, наверное, впервые ощутил свои годы; здесь он, здороваясь с молодостью, прощался с ней. Здесь, на границе владений дедовских, сконцентрирована, кажется, вся грусть воспоминаний Пушкина о няне, молодости, своей невеселой жизни.

И — долой грусть! «Вперед, вперед, моя исторья!» Отсюда, от трех сосен, видны извилистые берега голубой Сороти и три холма над рекой. Будь благословенно, Тригорское! Сюда чуть ли не ежедневно бежал от печальных мыслей Пушкин, здесь он находил отдохновение от трудов. В Тригорском жили Осиповы-Вульфы — лучшие друзья поэта в период михайловской ссылки.

Итак, пойдемте в Тригорское.

Михайловское — это Пушкин и няня; Тригорское — Онегин и Татьяна. Будто из реального мира поэта попадаешь в выдуманную им сказку. Все здесь, как сто сорок лет назад: огромный и длинный, похожий на колхозный склад, барский дом, и парк, и ель-шатер, и дуб уединенный, и Сороть голубая, но все равно Тригорское — мир теней.

Поэтому и настроение туристов — а их здесь каждый день тысячи — более легкомысленное. Молчаливые, тихие и торжественные в Михайловском, в Тригорское туристы приходят, как в театр: смотреть иллюстрации к поэме «Евгений Онегин».

У «скамьи Онегина» любят фотографироваться: как-никак на этом месте бывал Пушкин — факт в самом деле исторический. И все-таки именно с этой скамьи встала бедная Таня, чтобы через мгновение увидеть Евгения и сквозь слезы выслушать его проповедь. Эта незримая скамья была перед ее глазами, когда она, годы спустя, «громом поразила» коленопреклоненного Онегина — предмет своих девичьих грез и навсегда любимого. С легкой руки Осиповых-Вульфов пошло «скамья Онегина», хотя правильнее было бы — «скамья Татьяны». Потому что «Татьяна на той скамейке сидит вечно», — писала Цветаева.

По всему Тригорскому бродят онегинские тени. Здесь, по этой липовой аллее, Ленский гулял с Ольгой, читал ей нравоучительный роман и, набравшись смелости, играл ее развитым локоном. В этой баньке собиралась ночью ворожить Татьяна, через этот ручей пыталась бежать от медведя...

Пушкин очень любил Тригорское. Здесь ему было легко и просто. Хозяйка Прасковья Александровна не сомневалась, что является прототипом Лариной, поскольку она тоже любила Ричардсона, солила на зиму грибы, вела расходы, брила лбы... Ее дочки, Зизи и Аннет, обожали соседа и были уверены, что они-то и есть настоящие Оля и Таня. Брат их Алексей Вульф всю жизнь гордился тем, что его черты использованы в портрете Ленского. В этой милой обстановке Пушкин набирался сил для новой работы — за это спасибо Тригорскому и его обитателям.

И вновь — благоговение, тишина и трепет.

Святогорский монастырь — могила Пушкина... Он сам себе написал эпитафию, еще до «Памятника»: