Мы - псковские! - Страница 2

Я пропел этот гимн женщинам, ни на секунду не забывая, что к ним принадлежит и Травка. При всей своей любви к лирическим стихам, цветам и прочим украшениям нашего бытия Травка на редкость практична и изобретательна. Она может в несколько дней отремонтировать квартиру, починить кран, сделать из дюжины разбегающихся во все стороны студентов коллектив художественной самодеятельности и накормить нежданных гостей, даже если основное содержимое холодильника — крещенский холод. Когда у соседа захлопнулась дверь и слесарь, окруженный галдящими зеваками, бессильно опустил руки, Травка одну минуту поковыряла в замке шилом — и победоносно удалилась, отвесив удрученным мужчинам иронический поклон. Никто лучше Травки не упакует вещи — в один рюкзак она втолкнет столько, что туда не протиснется и муха.

Если к этому добавить, что Травке довелось пожить и поработать в деревне, что ей ничего не стоит отличить ячмень от овса и корову от нетели — вы поймете, какой удачей обернулся для меня тот неожиданный поворот событий.

Что же касается Малыша, то он был взят в экспедицию для расширения кругозора. Он любит природу и ее обитателей — сказывается наследственность: его дед и Травкин отец был лесничим. Малыш растет дома в изысканном обществе черепахи и сотни рыбешек; среди них есть любимчики, за размножением которых установлено тщательное наблюдение. В поездке Малыш рассчитывает изучить образ жизни муравьев и установить интеллектуальный контакт с лошадью.

Малыш — большой любитель логики. Мобилизовать его на трудовой подвиг — сбегать в магазин, вымыть посуду или натереть полы — можно лишь с помощью логических умозаключений. Логику он умело использует в своих корыстных интересах. Лет десять назад за серьезный проступок — он стащил у соседки фарфоровую собачку и пытался доказать, что сам ее сделал, — я задал ему хорошую взбучку. Но в этом справедливом наказании он усмотрел полное отсутствие логики. Травке было изложено следующее: «Почему он меня ударил? Ты меня родила, ты имеешь право меня бить. А папа? Он только учился с тобой в университете!»

В свои тринадцать с половиной лет Малыш вытянулся на 175 сантиметров и продолжает угрожающе расти, пробивая серьезные бреши в нашем бюджете. Телом он довольно крепок, но иногда слегка горбится.

— Мы, очень высокие люди, всегда немного сутулимся, — комментирует он этот недостаток.

Когда я подыскиваю сравнение для Порхова, на ум приходит спокойная и работящая Балёля, разрезающая пирог с луком и яйцами на столе, за которым нетерпеливо галдит добрая дюжина едоков.

Я не знаю города, более милого и симпатичного, чем Порхов. Эмоции вообще трудно объяснить, а эмоции, вызываемые городом, — в особенности. Одноэтажный деревянный городок, в который гордо вписались десятка два кирпичных домов, тоже не бог весть каких небоскребов, чистенькие улочки, обрамленные рядами кленов, лип и дубов почтенного пенсионного возраста, телевизионные антенны, которые кажутся случайными на фоне древней крепости, мирно доживающей свой век на берегу уютной реки с поэтичным названием — Шелонь. На тротуарах, полупустых даже в самые прогулочные часы, резвятся босоногие карапузы, по улицам проезжают нагруженные сеном и картошкой машины и мерно ступает лошадь, глядя на мостовую и думая свою вечную Думу.

Мир и спокойствие снизошли на Порхов. Даже релейный цех Ленинградского завода, построенный в последние годы, не нарушил его патриархального очарования. Словно не только люди, но и дома, земля, деревья, птицы сознают, что город этот основал самый симпатичный человек Древней Руси — Александр Невский. Причем тогда, когда у князя было великолепное настроение, о чем свидетельствует летопись: «...оженися князь Александр в Полоцке у Брачислава, да городец сруби в Шелоне с новгородцы». Произошло это в 1239 году.

Смотришь на Порхов, тихий, спокойный и утопающий в зелени, и даже не веришь, что после войны его не было: почти дотла сожгли отступающие фашисты. Мстили: Порхов дал известных стране партизан. Давным-давно изгнали фашистов с нашей земли, а город помнит, все помнит.

В один прекрасный день на свет появился Малыш и своим неистовым воплем поставил нас перед проблемой, не имеющей решения. Мы очень скоро поняли, что легче найти золотой самородок на улице Горького, чем няню, пусть даже приходящую. Поэтому большинством голосов (Малыш при голосовании воздержался) мы решили взвалить заботы о сыне на плечи бабушек. И внук, едва научившись как следует орать, начал нескончаемые поездки по маршруту Москва — Могилев — Порхов. Перевернув вверх дном квартиру могилевской бабушки, он давал ей временную передышку и отправлялся устанавливать порядок в дом бабушки Лели, которую со свойственной всем внукам бесцеремонностью раз и навсегда окрестил Балёлей. Теперь лишь отдельные порховские старожилы смутно припоминают, что когда-то Балёлю звали Ольга Сергеевна Травина.

Коренная порховичка, Балёля дала жизнь пятерым детям, которые воспитывались в утонченной аристократической обстановке: целыми днями паслись в огороде, лазали к соседям за яблоками (соседские яблоки всегда вкуснее), обступали Балёлю с кружками в руках, когда она доила корову, и всем выводком убегали на Шелонь, где до синевы купались, презрев перспективу неизбежной и заслуженной порки. Старший в этой мокроносой иерархии был нянькой младшему, то есть следил за его туалетом, кормил кашей и лупил по своему усмотрению.

Среди горьких сюрпризов первого месяца войны был и неожиданный захват Порхова. Дедушка Шура, которого Малыш так и не увидел, уже был на фронте — в 1942 году он погиб под станцией Мга. А в оккупированном Порхове, не успев эвакуироваться, осталась Балёля с детьми, старшей из которых не было и тринадцати лет.

По маленькому, кроткому Порхову загремели кованые сапоги оккупантов. И вдруг оказалось, что уютные улочки, дышавшие, казалось бы, миром и спокойствием, меньше всего на свете располагают к прогулкам на свежем воздухе. Город перешел к сопротивлению — каждой своей клеточкой, всем своим существом. Мчались под откос эшелоны, факелами пылали склады с горючим, и — ярчайшая страница семивековой истории Порхова — взлетел на воздух кинотеатр, битком набитый фашистами, так и не досмотревшими до конца свой последний фильм. Признание еще ждет безвестного до сих пор героя, который в одну секунду вычеркнул из списков вермахта целый батальон[1]. После этого взрыва и пятнадцатилетняя Травка начала свое хождение по мукам; когда-нибудь я расскажу об ее приключениях, а сейчас поведаю историю Балёли.

Это будет история о том, как Балёля, встретив войну в Порхове, закончила ее в Париже, пройдя по пути все круги Дантова ада.

Круг первый — то, что видели ее глаза. Балёля работала на кухне для военнопленных, которых немцы под конвоем выводили на стройку, избивая слабых и стреляя упавших. На какие только хитрости не пускались женщины, чтобы подкормить оказавшихся в беде солдат, ободрить их, передать новости, бывшие зачастую важнее хлеба. Среди пленных был юноша лет шестнадцати, совсем еще мальчик; вместе со своими ровесниками он рыл противотанковые рвы под Ленинградом и — не уберегся. Балёля запомнила его имя и фамилию: Ваня Воинов. Юноша к ней привязался — дети и постарше нуждаются в материнской ласке — и однажды открылся: они с товарищем решили бежать. Но куда? Используя каждое мгновение, когда конвоир отворачивался, Балёля рассказывала Ване, по каким дорогам немцы боятся ходить, какими тропами можно добраться до партизан. Скоро Ваня исчез. Прощаясь, он шепнул Балёле, что к ней придет представитель группы пленных моряков и что ему тоже нужно помочь. Ваню Балёля больше не видела и о судьбе его ничего не знает.

А через две недели Балёлю взяло гестапо. «Расскажи, как собиралась провести моряков к партизанам», — единственный и достаточный для любого поворота судьбы пункт обвинения. Но Балёля интуитивно чувствовала, что гестаповцы знают немногое, и решительно все отрицала. Особенно ободрило ее то, что Ваню Воинова на допросах никто не упоминал, — наверное, ему удалось уйти благополучно...