Мы — из солнечной системы (Художник И.М. Андрианов) - Страница 27

Единый вздох пронесся по залу. Все заговорили разом, удивляясь, сомневаясь, еще не веря…

— Итак, мы стали богаче вдвое, — продолжал Гхор. — Учетверим наше имущество. Не теряя ни минуты, переложим полученную копию направо. Нажали кнопку «В», откачали, стерилизовали, перевели стрелку, и вот результат…

Две дверцы раскрылись, все видели: в каждом шкафчике по два пакета.

Затаив дыхание зрители следили за повторяющимся волшебством. Пакеты перекладывались направо, левый шкафчик пустел… Кнопка «В», стрелка — и в пустом левом отделении опять пакеты — четыре, восемь, шестнадцать… Гхор пригласил желающих попробовать. Сева вызвался. Переложил пакеты, закрыл, нажал, неуверенно открыл дверцу копий. Там лежала новая кучка — тридцать два пакета.

Загремели аплодисменты. Сева тоже поклонился, чувствуя себя участником триумфа. Гхор поднял руку: он еще не кончил демонстрацию.

— Сейчас перед вами 64 пакета, через две минуты будет 128, потом — 256, 512, 1024. Геометрическую прогрессию знает каждый. Когда в шкафу тысяча пакетов, он набит битком, больше втиснуть некуда. У нас на атомоходе было четыре аппарата. Можете подсчитать нашу производительность: примерно сто тысяч пакетов в час, около двух миллионов в сутки. За один день мы завалили Дар-Маар и окрестности. В прочие дни обеспечили всю республику Цитадель.

Но закончим о пингвинах. Наш аппарат, мы называем его универсальным редубликатором или ратоматором, поистине универсален. Чтобы убедиться, я прошу всех присутствующих подойти и положить в правое отделение любую вещь, но не очень объемистую, так чтобы на всех места хватило.

Он сам подал пример, сняв с руки радио-браслет. Бородатый председатель положил толстый бумажник, Ким — книгу. Лада — кофточку с воротником из синтемеха, Нина — колечко, подаренное Томом, Том — кино-портрет Нины. Другие клали ручки, часы, инструменты, что у кого нашлось. Сева долго перебирал содержимое карманов, наконец засунул всю куртку.

Правая дверца закрылась не без труда. Кнопка «В». Стрелка.

Из туго набитых шкафчиков — правого и левого вываливаются одинаковые предметы: скомканные Севины куртки, бумажники, книги, кофточки…

Гхор разложил предметы парами — бумажник к бумажнику, часы к часам, браслет к браслету. Сказал:

«Попробуйте отличить!» Отовсюду слышались возгласы удивления и восторга. Ким листал страницы — буква к букве, все одинаковые. Если где хвостик недопечатан, и в копии буква с дефектом. В обоих экземплярах слиплись четырнадцатые страницы, в обоих загнут уголок на сорок девятой. Другие сличали царапины на металле, пятнышки на одежде. Кто-то положил в дубликатор ананас, теперь режет его на кусочки. Каждому хочется попробовать того и другого. Каков на вкус рожденный в шкафу? Неотличим от образца!

Смешалось торжественное собрание. Солидные люди бегают от стола к столу, щупают, смотрят, сравнивают, восхищаются.

А Сева кричит, потрясая двумя куртками:

— И все можно дублировать? Абсолютно все?

Гхор начинает говорить, и шум постепенно стихает, Нетерпеливые шикают, хотят услышать, что еще расскажет волшебник.

— Не беспредельно. Есть единственное исключение.

И сейчас я покажу его, — говорит Гхор.

Он машет кому-то невидимому, и из соседнего помещения появляется помощник в синем комбинезоне. Тот тащит неуклюжего упирающегося пингвина. Пингвин недоволен всеобщим хохотом, вырывается, хочет ускользнуть. С трудом его вталкивают в правый шкафчик.

— Да ведь это же наш пингвин! Мы в самолете его везли.

— Оказывается, он жив! — удивляется Сева.

Кнопка. Стрелка. Распахиваются дверцы…

Но теперь уже есть различие. Выскочивший из правого шкафчика живой пингвин, переваливаясь, удирает за дверь.

А из левого выволакивают неподвижную тушку. С таким же хохолком, с таким же черным фраком, с такой же жирной лоснящейся шкуркой, но неподвижную.

Взвалив ее на стол, Гхор говорит:

— Это единственный предел наших возможностей. Живое дублировать не удается. Копия получается парализованная. Почему — нам неведомо пока. Впрочем, целебные свойства мяса сохраняются, как все мы убедились на практике.

Гхора окружили, засыпали поздравлениями. Он не успевал поворачиваться, отвечать на рукопожатия.

— Урра! — кричал кто-то.

— Это новая эра в производстве!

— Новая эра в жизни!

— Невозможно! Сказка! Волшебство!

И даже Лада, взобравшись на стул, глядела блестящими глазами на Гхора, улыбаясь, аплодировала негромко.

— Это великолепно, Ким. Это замечательно, это необыкновенно, правда?

— Правда, Ладушка, правда. Только осторожней, не упади!

Кадры из памяти Кима.

Круглый экранчик браслета, на нем что-то смутное, не в фокусе — то ли узоры на потолке, то ли бахрома скатерти. Но «омеги» нет, разговор не окончен, и голое слышен явственно:

— Так интересно было. Гхор рассказывал про свое детство. Оказывается, он вырос в горах, без друзей, без товарищей, совершенно одинокий. И в четырнадцать лет убил бешеного слона.

— Лекция такая была, что ли!

Гхор вырос в горах, у подножия хребта Каракорум, на границе Кашмира и Кашгарии.

Из окна своего дома он видел горы, видел бурлящий поток, угрюмые скалы и остроконечные вершины — острые каменные зубы, прокусившие облака. Горы были домом Гхора, его детским садом и стадионом. Он научился карабкаться чуть ли не раньше, чем ходить. В раннем детстве смотрел на горы, задрав голову, ставши подростком, попирал их ногами. Лучшим удовольствием было для него, одолев вершину, горделиво взирать сверху вниз на тучи, на равнины, подернутые лиловой дымкой, с кучкой домов — ничтожных песчинок, и примериваться к еще не побежденным высотам вплоть до Чогори, второй горы Земного шара, намечать тропинки на их склонах, мысленно одолевать кручи. Другие мальчики мечтали о крыльях, об акваланге, о подводной лодке, о домашнем какбудторе. Мечтой Гхора был кислородный прибор: без кислорода нельзя забраться на Чогори.

Мать его была здешняя, из буришей. Так назывался немногочисленный народ, населявший всего два ущелья в горах, но сохранивший своеобразный древний, возможно досанскритский, язык. Далекие предки Гхора были горными пастухами, ближайшие — мастерами откорма и удоя, и мать его работала ветеринаром. А отца своего Гхор не знал, и, если спрашивал о нем, мать отворачивалась и говорила: «Ведь нам и вдвоем хорошо? Нам никто не нужен, правда?»

Позже по отрывочным намекам Гхор узнал историю родителей. Будучи студенткой, мать Гхора полюбила человека с равнины, смуглого весельчака, песенника и поэта. Застенчивой и хмуроватой уроженке гор он казался воплощением солнца, радости и страсти. Противоположности сходятся — молодые люди полюбили друг друга. Но потом несходство развело их. Она была натурой цельной, в любви жадной и властной, для нее любовь затмила весь свет, а ему в розовом саду стало душновато, его тянуло к людям, шуткам и песням. Она ревновала, упрекала, плакала, клялась в любви, требовала клятв. Нельзя перекармливать человека сладостями. Мать Гхора, сама того не понимая, превратила любовь в тягостную обязанность, задушила ее поцелуями. Подруги пробовали помочь советами, но она с презрением слушала «девушек с равнины» с их хитростями и компромиссами. Считала, что за любовь муж должен отдать себя ей без остатка. Все или ничего! И, не получив «все», убежала в горы с маленьким сыном, гордая и разочарованная.

— Нам и вдвоем хорошо. И никого нам не нужно, правда?

— Правда, мама, правда, — отвечал маленький Гхор и целовал мокрые щеки.

В четыре года он говорил так с полной искренностью, целовал мать нежно и старательно, в восемь лет твердил привычные слова с некоторой торопливостью, в двенадцать — нехотя, осуждая в душе женскую чувствительность, совсем неуверенный, что ему никого не нужно.