Мы — из дурдома - Страница 28

Директору показалось, что его разыгрывают. Он истерично, понимающе засмеялся, говоря:

— Хорошо, хорошо! Понял!.. Что ж, я готов поделиться.

— Готов?

— Под давлением силы — да! Да, готов! Да! Так бы сразу и говорили бы: да!

Руки исчезли с его плеч, а с фронта обрисовался человек, лица которого не было видно в контровом свете, падающем из окна, но одет этот человек был в летный комбинезон, какие уже давно списаны в утиль истории. Человек этот сказал:

— Ты согласился, прокудник, с постановлением суда. Мы сбросим тебя, мурло, с вертолета на минное поле. Вот тогда ты и поделишься, шакал, на мелкие и очень мелкие части: тебя на них разорвет. Человек, эксплуатирующий детское горе с целью наживы, — особый паразит. И кара должна быть адекватна им содеянному!

Комбинезон убеждал г-на бывшего директора в реальности угрозы, хотя мысли о расплате за кражу чужого давно, казалось бы, поглотили все его умственные силы.

— Последнее слово! Прошу последнего слова! Что может сохранить мне жизнь? Я готов, если только это в моих силах! — он сполз с кресла, встал на колени перед тенью военного летчика времен Второй мировой войны и стал целовать свой нательный крестик, держа его правой рукой, а левой — крестить лоб.

— Ишь, Фрол, православный крест на ней, на этой сволочи, — сказал и встал из-за стола аудитор, поигрывая пистолетом. — Каково же это сознавать нам, православным! Вразуми его, Господи, моей карающей рукою!

А директор все лобызал крест, думая:

«Брешуть, що вони є руські і православні! Такими вони не є та ніколи не були, бо руськи та православни є ми — українці!»

В такой же коленопреклоненной позе стояла перед ним сегодня утром воспитанница Лазаренко из пятого класса «а».

— Поверьте, эксплуатация детей есть и в европейских странах, — нашел он наконец слова. — Только там она ведется более «цивилизованно», товари… господа. А ведь эти страны подписали конвенцию № 182 и вообще должны были отказаться от детского рабства. А они отказались, скажите? Нет! Почему? Потому что есть, есть могучие силы, которые этому мешают! Они есть! И они на моей стороне!

— На твоей стороне черт да дьявол. Пригласи сюда воспитанника Васю Ахромеева. Попросишь у него прощения, а потом мы заберем его в Россию, — сказал благообразный старец, сидящий на директорском месте. — И никакой информации в банк данных. Никаких юридических проволочек: облоно, нотариусов, загсов, судей…

— И все? И только Васю? — возвел глаза к повелителю коленопреклоненный попечитель. — Это все? А как же документы? — говорил он, продолжая истово креститься левой рукой.

— Смени руку! — приказал Юра. — Не доводи до греха. Можно подумать, что ты, мусор земной, веришь в Бога и в серьезность оккупационных документов. Разве ты их никогда не подделывал? — спросил он. — Да-а, зажился ты, похоже, на этом свете. Ты ведь, слепец, сумеешь украсть и сухую кроху у церковного мышонка, не так ли?

— А в чем дело? У меня нормальное зрение, никакой я вам не слепец! Я прекрасно все вижу: в Раше сейчас пять миллионов беспризорников, а вы тут Украину курируете![28] Найщо? — кряхтя, вставал с колен изувер.

— Уходя в ад, оставь эту заботу нам. Для нас нет разницы между детьми. А пока будешь сопровождать нас с Юрой и мальчиком до вертолета. О том, как себя правильно вести, ты, наверное, видел в кино.

— Если мы разойдемся миром, то Господь наградит вас, гос… тов… людыны… — смиренно произнес людоед, продолжая в уме список наград:

«…мавпо-цьомами, дупо-давцями, бородавко-смиками, гнилі-рани-дригами, тягни-рядно-поза-хатами, нажрися-набекалами, шмарклі-невитирачками, волосня-виривайками, по-глистам-тарабайками, непотріб-споживайками, курвами розкладушками, чушками смердюшками, вавками-гниюшками,ранами-розкладанами, холерами, гепатитами, стоматитами, і по них вогонь в ім’я україни та українців та найкращої на світі мови та культури — української!»

И спросил:

— Скажите, пришлые люди, у меня есть хотя бы единственный шанс?

Человек в комбинезоне ответил:

— Единственный? Да, есть.

— Каков же он? Я готов пойти на любые трудновыполнимые условия.

— Поясняю: ты будешь лететь без парашюта. Первое: нужно будет как можно больше и быстрее наложить в штаны. Второе: нужно постараться приземлиться не на ноги, а прямо на эту самодельную подушку. Как ты понимаешь, в этом случае удар будет смягчен.

Фрол привел Васю не очень скоро, но Юра Воробьев с радостью поразился очевидному сходству паренька с погибшим чадом мастера Ивана Павловича.

— Едва нашел этого Васю, — притворно ворчал Фрол. — И где, думаете? У «черных следопытов»! Старые окопы раскапывают, оружие ищут… А вот, — указал он на пана Самотыку, — и покупатель!

Пан Самотыко опять начал креститься, но уже правой рукой. До присутствующих доносились тихие слова его молитвы:

— Курвы смердючи, мразь кацапо-фашистська, глистоїды, представники раси нелюдів, проститутки, зеки, наркоманомы, варвары, людожерi, жаб’ячо-ведмежии глистi, віслюки засранi, непотребi смітницькi, тупи, дурни, придуркуватi даунi…

— Что это, да, с ним? — спросил Юра. — Уроки, да, учит?

— Молится… — ответил Фрол. — Никому не мешает… — но на всякий случай снял крагу и погрозил пану Самотыке толстенным указательным пальцем.

Пан Самотыко сомкнул уста, но тихое носовое жужжание продолжалось:

— …одноклітинниi примітивни створіння, дитины сатани, заражени усіма відомими та невідомими сучасній медицині хворобами, шакаляча порода, чурбанi тупорили і чуркi неукраїнськи…

— Где твои, да, родители, мальчик? — спросил Юра Воробьев.

— Все умерли. Все в земле, — ответил тот, не глядя ни на кого, а глядя в окно на голые еще ветви вишен за стеклами. — Да…

«Неглуп. Немногословен… — расценил Юра. — Характер — в Ивана Павловича».

— Подойди, да, ко мне, отрок, — сказал Юра. — Давай знакомиться: я, да, дядя Юра Воробьев. А тот, кто тебя, да, привел — дядя Фрол, он сельский летчик.

— А отрок — это кто? Я, что ли, отрок? — спросил Вася, не сходя с места и по-прежнему не глядя в лица взрослых.

— Отрок — это несмышленыш, такой, да, как ты. Ты ведь не догадываешься о том, для чего, да, мы с дядей Фролом прилетели?

Тогда Вася впервые посмотрел прямо в глаза Юры Воробьева своими иномирными синими глазами. И Юра как озарение почувствовал, что его, летуна, жизнь на земле кончилась, что ему, Юре, здесь больше нечего делать, потому что не будет уже радости выше этой и чувства чище того, которое вспыхнуло и проблеснуло на мгновение в глазах мальчика.

— Нет, нет, — изменившимся, упавшим голосом сказал мой друг Юра Воробьев. — Не я твой отец. Но он, твой папа, так уж, да, получилось, жив, даже силен и здоров. Он просил меня отыскать тебя, да, хоть на краю света.

«Кто мы? Люди мы или карикатура на Божественный замысел? Мы не видим посланников неба — детей… В поисках ложной истины мы покушаемся на Божественный этот замысел, мы выдергиваем маховые перья из ангельских крыльев и внимательно изучаем в лабораториях химический состав детских слез. Полноте! Какая истина! Истина бежит нас, как от чумы, и лишь дьявол устало смеется над нами…» — думал Юра, доставая из записной книжки фотографию мастера Ивана Павловича.

— Вот твой, да, отец, Василий, — и, задумавшись над карточкой на миг, сказал: — Не дай Бог снова придут времена, когда живые люди будут завидовать, да, мертвым. Но пока есть мы, летающие, да, люди — все не так уж плохо, Василий…

При взгляде на фотографию Ивана Павловича лицо Василия словно умылось семью утренними росами, лицо просветлело, на нем зорно расцвели светом глаза. Белые зубы, как подснежники, пробивалась из-под холодного наста сомкнутых губ.

— Я его узнал, — сказал Вася. — Это мой папа. Тогда мне было два года…

— Тогда — тридцать минут на сборы, вот что тогда! — приказал Фрол. — Помните, высокооктановый самогон как топливо имеет свойство испаряться при дневной жаре, — и подмигнул Юре: — Я пойду с ним.